Пальцы Гермионы терзают холодный кафель; спина почти вросла в край
фаянсовой раковины. Ее голова запрокинута, а под веками вспыхивают
раскаленные искры.
Ей горько, стыдно и – волшебно.
Она отдалась на волю жестоким пальцам и горячему языку.
Аромат собственного постыдного греха напоминает ей о море, каникулах и беззаботной жизни.
Она не переживет, если об этом кто-то узнает.
Она хочет прекратить эти встречи – и снова приходит в заброшенный туалет.
Она ненавидит свою мучительницу – и чувствует, как сводит сладкой судорогой низ живота, когда она видит ее в Большом зале.
Она…
Искры под веками превращаются в колючие снежинки - и тают, и вытекают
из-под ресниц, и струятся по щекам. И тело плавится и дрожит. И соски
напряжены так, что больно. И крик поднимается в горле, вырывается
наружу, разбивается о кафельные стены.
И запах моря – он такой настоящий, что ей кажется – это волны сейчас качают ее тело, орошают солеными брызгами ее лицо.
Совсем не хочется открывать глаза и встречать насмешливый взгляд Паркинсон.
Но та уже сжимает грудь Гермионы, ощутимо кусает в плечо.
Берет ее руку и тянет вниз – где жарко, липко и мучительно-сладко.
И Гермиона знает, что Панси не нужны нежность, неторопливость, ласка – все должно быть быстро и резко.
Она знает, что Панси не кричит, не стонет, не впивается в плечи или
волосы, когда кончает – просто чуть громче, чем обычно, выдыхает сквозь
приоткрытые губы.
Она знает, что Панси поправит юбку и уйдет - не оглянувшись и ничего не сказав.
