Мое «здесь», твое «там»

Penelope-Z

Здесь

- Пора просыпаться.

Момент пробуждения, уже-не-сон-еще-не-явь, эдакое балансирование на грани, словно на тонкой струне (струне? знакомо…) – между реальностью и затягивающим омутом воспоминаний. Открыть глаза и автоматически потереться носом о сгиб локтя – Мамору уснул, уткнувшись лицом в собственную руку. Еще пара мгновений – прийти в себя – и можно поднять голову.

- Они ждут уже больше часа. Выпьешь воды?

Мамору молча кивает. В мягком свете кабинета Наги кажется хрупким и юным – впрочем, как обычно. Мамору прекрасно знает, насколько обманчиво это впечатление. Он шурится, внимательнее вглядываясь в знакомое лицо – что скрывает тень в уголках плотно сжатых губ? Внезапно неудержимо хочется коснуться стоящего рядом человека – просто чтобы доказать себе, что это не очередной сон, что Наги живой, и кожа его теплая, и жизнь – неразрывно связана с жизнь его босса, того, кого он охраняет, и это хорошо – потому что сошлись наконец два одиночества, и…

Мамору невольно прикрывает глаза – нахлынувшие воспоминания безжалостно напоминают, чем закончился однажды подобный порыв. Незачем вглядываться в лицо верного телохранителя – Мамору прекрасно известно, что скрывается за этими губами, тонкими и холодными – даже горячка алкогольного угара не смогла их согреть. И ничем не стереть из памяти позорные поцелуи – невзаимные, почти равнодушные. Как будто целуешь собственное отражение в зеркале.

Наги, привыкший повелевать предметами одним лишь мысленным усилием, за долгие годы умудрился впитать в себя невозмутимость неодушевленности, присущую любой вещи, и какую-то печальную отстраненность. Что-то в его облике невольно напоминало об унесенных ветром воздушных шариках, о сломанном зонтике, валяющемся на улице в непогоду, о старой детской одежде, пропахшей нафталином и специфическим запахом ненужности. Совершенно фальшивая и ненастоящая печаль – потому что этим вещам-то как раз все равно. Ключевое понятие – все равно – на редкость удачно подходило и Наги. По крайней мере, Мамору думал именно так. Предпочитал думать.

Однако все это не мешало Наги прекрасно справляться со своими обязанностями. Он умел устранять противников, запугивать недоброжелателей, убивать, предлагать стакан с водой, и если в один прекрасный день дверь спальни Мамору вдруг откроется сама по себе, глава клана Такатори даже не шевельнется – он уже научился искусству ожидания. Ждать – теперь это его хобби.

Мамору молча берет стакан с водой и осушает его несколькими глотками, сильно сжимая пальцами хрупкое стекло. Ставшая уже привычной противная горечь во рту наконец-то уходит. В последнее время Мамору часто засыпал так – среди дня, в кабинете, не имея под рукой даже подушки. А ночами следил за заставкой на экране компьютера, или за бликами неоновых реклам за окнами, или за сменой цифр на электронных часах.

Сейчас ему снова хочется спать. Ха, в последние дни он просыпался только для того, чтобы подписать какой-нибудь документ – очередную лицензию на убийство, она же смертный приговор, она же – указание на миссию. Две недели назад была наконец сформирована пятая группа Вайс – в нее вошли выжившие из предыдущей группы плюс несколько подающих определенные надежды новичков. Впрочем, они едва ли продержатся достаточно долго.

Дверь открывается, впуская одного из агентов Критикер, мрачного, мускулистого, вооруженного до зубов и крепко прижимающего к груди папку с документами на очередную миссию. Мамору устало переводит взгляд на стоящую на столике вазу. Лилии кажутся слегка увядшими, их стебли едва достают до мутной воды. Когда-то Мамору умел ухаживать за цветами… Теперь это забыто.

Там

Возвращающийся раз за разом сон – одна и та же сцена, только действующие лица с годами чуть меняются – так, как могли бы меняться в реальной жизни. Темная комната, бильярдный стол и ожидание – чего он ждет? Кого? Очередной игры со своими братьями – за свободу?

Нет.

Айя молча склоняется и наносит удар по белому шару. На животе бывшего Абиссинца видна уродливая рана, кровь течет по коже и одежде, окрашивая плащ в неприятный черно-красный цвет.

- Ты всегда был худшим из нас, - голос Айи немного хриплый, и Оми не может понять, почему.

Кен смеется – из-за этого в уголках рта его пузырится кровь. Оми невольно переводит взгляд чуть ниже, на шею – туда, где сокамерник ударил его вилкой.

- Тем не менее, ты пережил нас всех. Верно? – Йоджи улыбается и гасит сигарету прямо об стол.

Оми пытается что-то сказать, но понимает, что горло перехватило, и слов нет – вместо звуков изо рта вылетают красивые бумажные бабочки, которые начинают порхать вокруг его лица. Как в цирке – его губы выпускают монетки, разноцветные ленточки, градусник, который падает на стол, разбивается, и капельки ртути попадают на одежду… Выпавшая кукла смотрит на него своими жуткими нарисованными на пластике глазами, а сердце ей пронзает нож – финальным ударом, завершающим аккордом. Оми не может говорить – в горле ком, и он не знает, то ли это очередная игрушка, то ли просто слезы – и вопрос Йоджи остается без ответа.

- Ты выжил. Повезло.

Оми дрожит – он боится, что сейчас придет расплата, а доля выжившего всегда горька. Он ждет, что сейчас – вот-вот, подождите минуту! – бильярдные кии превратятся в оружие, и в него полетят пули – одна за одной. Он пытается вжаться в стену за спиной – но там нет стены. Вместо нее тела касается что-то мягкое и шуршащее, словно свежие простыни.

В него никто не стреляет – темные фигуры всего лишь ждут, ведь игра не закончена.

Кен смеется.

- Да уж, тебе повезло!

Здесь

- …Балинез жив.

- …наши агенты заметили его две недели назад и выследили.

- …у него амнезия, причем полная. Судя по его больничной карточке, он не помнит абсолютно ничего.

Фотографии в руках Мамору – слово бы сделаны опытным папарацци: Йоджи, идущий по улице в толпе людей; Йоджи, сидящий на скамейке в парке; Йоджи, ждущий на автобусной остановке… Только последняя фотография иная – наверное, взята из семейного альбома или что-то в этом духе. Йоджина жена ласково улыбается и заботливо поправляет увлеченной мороженым дочке выбившуюся прядь светлых волос. Девочка облизывается – ее губы испачканы в шоколаде. И только Йоджи смотрит в объектив фотоаппарата – впрочем, судя по удивлению в глазах, обернулся он случайно. На его руке нет часов, и Мамору становится интересно, не обзавелся ли бывший Балинез привычкой машинально потирать запястье, подсознательно ощущая отсутствие чего-то важного.

- Сейчас? Вы нашли его сейчас?! И осмелились придти ко мне с… ЭТИМ? У него же семья! Дочь! - Мамору так сильно вцепляется руками в подлокотники кресла, что костяшки пальцев белеют.

Агенты Критикер невольно делают шаг назад, видя бешенство в глазах начальства. Персия так молод, слишком молод, впрочем, надо отдать ему должное – он никогда не пытался солгать о своем возрасте. Хотя… это было бы глупо. Мамору без сил падает в кресло, его пальцы дрожат, а сам он выглядит невообразимо чужим на фоне черной кожи обивки – воплощении бездумной тирании и жестокости – той самой, которая присуща лишь детям. Впрочем, иного и не ждали.

- …его амнезия излечима.

- …семью всегда можно… устранить.

- …разумеется, он не будет знать о том, кто этому поспособствовал.

- …это просто направит его мысли в нужное русло, так сказать, поможет ему принять соответствующее решение. А если учесть записи в его больничной карте…

- Думаю, вам лучше уйти, - спокойно перебивает Наги.

Мамору прикрывает глаза, прислушиваясь к шуршанию бумаг, тихим извинениям, звуку удаляющихся шагов…

Он хочет, чтобы Йоджи вернулся. Пока агенты говорили, в какой-то миг ему даже хотелось согласиться… И этот миг напугал его до дрожи в коленях – новый страх, к которому теперь предстоит привыкнуть. Сейчас в комнате нет никого, кроме Наги, и Мамору проще справиться с накатившим – достаточно вспомнить битвы с Шварц и мраморную колонну, удары об которую до сих пор отдаются болью в спине. Или его личный конец света, когда остров рушился, и под ногами только вода или пустота – ничего больше. Или похищение, и кляп во рту, и тошнотворный ужас… все эти страхи помогают перебить новый, последний. Все эти страхи он смог переплавить в гнев.

Наги смотрит на Мамору с абсолютным спокойствием в глазах – он встречает ненавидящий взгляд Персии невозмутимо, как всегда. Но когда Мамору тянется все еще вздрагивающими пальцами к разбросанным по столу фотографиям, Наги быстрым движением касается его руки – едва ощутимо проводит вдоль белеющих костяшек до запястья.

Мамору невольно замирает, почти не дыша. Руки больше не дрожат.

Там

Оми мертвой хваткой цепляется за руль, машина на огромной скорости едет по шоссе, а на черном блестящем (дождь?) асфальте разбросаны не то манекены, не то мертвые тела. Разделительная полоса виляет – или это заносит автомобиль?

- Твою мать, они приближаются! – крик с заднего сидения. Кто это – Айя? Нет, Айя не может быть здесь… Не сегодня.

Сверху – угрожающий шум вертолета, позади – бойцы Такатори, лобовое стекло идет мелкой сетью трещин – некуда бежать, тысяча неверных направлений, а выбрать правильное – только наугад. Что-то налетает на капот, и на потрескавшемся лобовом стекле отчетливо виден кровавый отпечаток чьей-то пятерни. Оми бьет по тормозам, и машина останавливается. Его вжимает в сиденье.

- Пойдем, - говорит Йоджи. – Чего ты ждешь? Надо выбираться отсюда.

Оми открывает дверцу и выходит из машины. На небе – безмятежные облака, запах свежескошенной травы бьет в ноздри, а солнце слепит глаза. Просто обычный летний день. Так… знакомо? Оми невольно прижимает к глазам пальцы – слишком ярко светит солнце – и делает шаг вперед. Он бос, но трава мягкая, а лепестки цветов нежны, словно поцелуи. Необычно.

Слышно, как щебечут птицы, - это дополняет идеалистическую картину. Кен, смеясь, пытается показать что-то акробатическое, неловко поворачивается на середине трюка и врезается в Айю. Оба они падают в траву. Йоджи, сняв плащ, задумчиво смотрит вдаль – там блестит на солнце море. Оми не смотрит вперед. Там нечего высматривать – нет ни кораблей на горизонте, нельзя различить даже волны или береговую полосу. Впрочем… зачем? Счастье и без того есть, оно скоро закончится, но в своей кратковременности кажется еще прекраснее.

- Пора просыпаться.

Вдох-выдох. Мимолетная паника.

Наги стоит, прислонившись к капоту автомобиля и спрятав руки в карманы джинсов.

- Ты? Что… что ты здесь делаешь?

Наги вскидывает голову – в глазах его явственно читается удивление. Правда, оно быстро сменяется смущением, и на скулах разливается румянец. Младший Шварц начинает незаметно ковырять землю носком ботинка.

- Извини, обычно мне удается избежать… этого. Просто здесь так красиво…

Пейзаж начинает бледнеть, окружающий мир с каждым мгновением становится все прозрачнее, и вот уже сквозь очертания деревьев Оми видит силуэты знакомой офисной мебели.

- Еще чуть-чуть… - просит он, и цветы – когда он успел сорвать их? – словно песок, просачиваются сквозь пальцы. Впрочем, еще мгновение они принадлежат ему – принадлежат этому иллюзорному миру.

Веселые голоса, еле различимый шум волн, жужжание насекомых – все сливается в ненавязчивый гул, который перекрывает стук собственного сердца. Оми смотрит, смотрит, смотрит, не отрываясь – телохранитель улыбается. Едва заметно, глазами и уголками губ.

И Оми думает (вспоминает?!) – сошлись наконец два одиночества…