— Белла! Сколько повторять! Е-са-ул. Как "да" и "сова", понимаешь?! Yes-owl. Ясно?!
Долохов кричит. Он всегда кричит — иначе она не услышит его через две тяжелые двери (пускай в них от времени и появились щели) и коридор.
— Ясно! — кричит она в ответ. — А кто такой yes-owl?
— Есаул! Это вроде командира боевой группы. Как я или Розье. Дошло?!
— Да!
— И не bil, а byl. Bil — это от слова "бить", "избивать". А byl — это "был". Совсем другое. Это значит...
Долохов начинает кашлять — еще бы, так глотку надсаживать.
— Это значит, что есаул был догадливый. Умный, то есть! Смог разгадать сон. Поняла?!
— Да!
— Тогда давай!
Она откашливается и, прислонившись к двери камеры и закрыв глаза, начинает с низкой ноты, постепенно повышая голос:
— Yesaul dogadlive bil, tra-la-la-la-la-la-la, ta-la-la...
Дальше слов она пока не знает. Ничего, еще выучит. Времени впереди много...
***
Когда они выберутся отсюда, то смогут зарабатывать на жизнь, выступая на сцене.
Белла представляет себе Долохова с бородой и в русской рубахе, исполняющего "Ой то не вечер" в концертном зале в Косом переулке, и ей становится смешно.
А сама она будет преподавать русский язык. Она уже знает много слов, а выучит еще больше. Все равно заняться нечем.
Белла воображает себя у доски, в тяжелой зеленой мантии и квадратных очках, как у Минервы МакГонагалл.
— Дети, vecher означает "вечер". А еще бывает noch и dien...
Noch, дети, — это время суток, когда дементоры активны. Собственно, оно начинается еще с vecher. А вот когда приходит dien, дементоры показываются мало. Особенно летом. Они настолько не переносят яркого солнца, что чувствуют его даже через каменные стены Азкабана, и стараются в это время без нужды не двигаться. Даже здесь, на севере, где и солнца-то толком нет.
Что, интересно, дементоры делают днем? Спят? Вряд ли они способны спать. Наверное, просто впадают в оцепенение, как летучие мыши.
Поэтому летом около полудня в блоке смертников никто не появляется. Значит, можно петь.
***
— Давай с самого начала! — кричит Долохов.
Белла стучит по двери, чтобы показать, что согласна, и переводит дыхание.
— Oy, to nie vecher, to nie vecher, — начинает Долохов хрипло и медленно.
Она закрывает глаза и вступает со второй строчки:
— Mnie malym malo spalos...
Руквуд наискосок от нее колотит по двери своей камеры.
— Вы перестанете орать?!
— Мы не орем! — огрызается Долохов. — Мы поем!
— Так банши на кладбище поют! Заткнитесь, наконец!
Исполнение у них действительно хромает, что да, то да. Иногда Белла ужасается, слыша со стороны собственный голос. Дребезжащий, будто надтреснутый, охрипший. То сипит, то пускает петуха. Высокие ноты она сейчас просто не может вытянуть, фальшивит. Даже трудно поверить, что когда-то у нее было меццо-сопрано, а голос охватывал две с половиной октавы...
Сейчас ее пение больше похоже на визг алкоголички, которую избивает муж. Еще и дыхание сбивается через каждые три строчки.
***
Дыхание — самое важное в жизни волшебника. По крайней мере, так всегда говорил Вилли Трэверс. Еще тогда, когда они проходили учебный курс сразу после вступления в организацию, и Трэверс вел у них боевые заклятия.
— Забудьте все, чему вас учили в Хогвартсе, — говорил он. — Неважно, как вы машете палочкой. Важно, как вы дышите.
Ну, Трэверс всегда любил все необычное. Большой и веселый, двигавшийся удивительно легко для своей комплекции, он вечно чем-то увлекался и тут же пробовал новые идеи на учениках. То ему нравилась йога — и им приходилось зазубривать названия асан и застывать на несколько минут в самых головоломных позах. То Вилли открывал для себя японское боевое искусство — и они часами учились двигаться бесконечно медленно, так, чтобы чувствовать при этом сокращение каждого мускула. После этих уроков тело болело так, будто ты мешки таскал, зато самоконтроль улучшался необыкновенно, и волшебная палочка оказывалась в руке раньше, чем ты успевал о ней подумать.
Но коньком Трэверса было все же правильное дыхание, от которого, как он считал, наполовину зависит успех любого заклятия. Поэтому своих подопечных он изводил дыхательными упражнениями и совершенно не переносил курения. Увидев как-то Розье после тренировки с сигаретой, Трэверс аккуратно вынул ее изо рта Ивэна и затушил ему же об щеку. Впрочем, после этого случая желающих курить не убавилось — просто все стали лучше прятаться и накладывать на себя разиллюзионное заклятие прежде, чем сделать первую затяжку.
Именно Трэверс научил их правильно выполнять аваду. Не произнося ни слова, даже не думая — просто особым, коротким и резким выдохом от диафрагмы.
Неважно, как вы думаете. Важно, как вы дышите.
А умер он по иронии судьбы как раз от нехватки воздуха. Это случилось прошлой зимой, когда он сильно простудился и у него начался отек легких. Болеть в Азкабане смертельно опасно — здесь нет ни зелий, ни целителей, а если бы и были, осужденным на пожизненное заключение они не полагаются.
Все они тогда отлично поняли, что это значит и почему к Трэверсу стали собираться дементоры. Так много — чуть ли не со всей тюрьмы. Они не помещались в его камере и заполнили весь коридор, с шелестом и хрипами оттесняя друг друга, наполняя воздух своим гнилостным запахом. До того спешили уловить последние мучения, до капли насладиться агонией...
Стена, отделявшая камеру Беллы от коридора, тогда покрылась изморозью толщиной в палец. Она сама сжалась в комок на кровати под тонким тюремным одеялом и заткнула уши пальцами. Но ей казалось, что она все равно слышит хриплое дыхание Вилли, его судорожные попытки глотнуть воздуха.
Потом, когда все кончилось и дверь его камеры лязгнула в последний раз, — значит, унесли хоронить, — Белла беззвучно плакала, и дементоры собрались теперь уже возле нее. Словно гурманы, уже пресыщенные обедом, но не находящие в себе сил отказаться от десерта...
***
— Mnie vo sne prividelos,
Budto kon moy voronoy
Razgulialsia, raspl... razr...
— Белла! — Долохов опять злился. — Да что ж ты за тупица! Неужели до сих пор выучить нельзя?!
А она вечно путалась в этих русских глаголах — таких бесконечно длинных и похожих друг на друга. Как это можно запомнить? Язык сломаешь.
Она не знала точно, когда они придумали эту забаву, — в Азкабане все быстро забываешь. Но наверняка уже после смерти Барти.
Барти умер почти сразу же после того, как они попали сюда. Умер быстро и тихо, словно погасла свеча.
Сколько же с тех пор лет прошло?
Раньше у нее был свой способ отмечать время. У женщин есть собственный календарь, который всегда при них. Как она ненавидела это, приходившее — вот ведь насмешка — даже здесь, где все вывернуто наизнанку, строго каждые 28 дней.
Азкабан не приспособлен для женщин. Здесь не выдают нижнего белья и тем более прокладок. Если не хочешь плавать в луже собственной крови, приходится приспосабливаться. Можно, конечно, попытаться разорвать робу, но этого делать нельзя — новую выдадут только через год, а до тех пор ходи в чем хочешь. Зимой замерзнешь насмерть. Поэтому Белла довольно быстро научилась каждый раз несколько суток проводить, почти не вставая с железного ведра, служившего отхожим местом. Тогда кровь стекала в ведро и реже попадала на платье.
Как только она ни изощрялась — сидела над ведром на корточках, стояла на коленях на холодном каменном полу... Мышцы страшно затекали, ноги болели.
Зато была и польза — кровью она каждый раз проводила одну черточку на стене.
Черточек набралось почти 40. Почти три года.
Потом месячные прекратились, к счастью. Наверное, от того, что она к тому времени уже так похудела, что напоминала скелет.
Белла не жалела о них ни капельки, но отсчет времени с тех пор потеряла.
Раз в месяц ее, как и прочих, водили мыться, хотя толком ничего отмыть в холодной воде все равно не удавалось. Правда, через год пребывания здесь перестаешь чувствовать, как от тебя смердит, и становится все равно. Многие даже мыться не ходили — зачем? Тем более зимой. Но Белла всегда заставляла себя это делать. Иначе можно совсем опуститься. И глазом не успеешь моргнуть, как потеряешь даже остатки разума, превратишься в животное.
Каждый раз она кое-как стирала робу, полоская ее в ледяной воде, и потом, с окоченевшими, сведенными судорогой руками, держа мокрый сверток под мышкой, голая бегом бежала по коридору, торопясь попасть в камеру и завернуться в одеяло с головой. Оно почти не греет, но все же это лучше, чем пропитанная водой одежда, которая высохнет в здешней сырости лишь через несколько дней.
В купании была еще одна привлекательная сторона — в сторону ванной нужно было идти за поворот коридора, мимо камеры мужа. Естественно, они не успевали поговорить, тем более в присутствии дементора, но можно было изловчиться и постучать на ходу костяшками пальцев по двери, а потом услышать такой же стук в ответ.
Все в порядке. Я жив.
Других способов услышаться у них не было. На получасовые прогулки раз в две недели пожизненно осужденных всегда выпускали поодиночке и под присмотром дементора. А камера Руди была слишком далеко, чтобы перекрикиваться.
Впрочем, по цепочке ей время от времени передавали сообщения от него. Все хорошо, только нога болит. Та самая, сломанная во время одного из допросов и потом неправильно сросшаяся. Азкабан не лучшее место для сращивания переломов. Зимой болит сильнее. Зато теперь он может предсказывать погоду...
***
— Тони, не кричи на меня! Давай пока следующую строфу...
Naleteli vetry zliye
Oy, da s vostochnoy storony...
Это была не первая песня, которую они выучили вдвоем. До этого была другая — Белла ее уже почти забыла — что-то насчет поля. А до этого еще какая-то. В Азкабане не скучно, потому что ты не в состоянии вспомнить, что было вчера, и для тебя все внове.
Vetry — это ветры, кажется. Она уже не помнила, что это такое. Ветер, тучи, облака, гроза. В Азкабане не видно неба. Сквозь щель под потолком, по недоразумению называющуюся окном, проникает только слабый свет снаружи, когда день, и совсем ничего — когда ночь.
"Ветры злые"...
Все эти годы ее поддерживала только ненависть. Иначе она бы давно сошла с ума или умерла. Ненависть, ослепительная, яростная, заполняющая собой все ее мысли, все ее существо. К тем, кто засадил ее сюда, к тем, из-за кого она здесь.
Свой личный список она повторяла каждый день по многу раз, чтобы не забыть.
Крауч.
Амелия Боунз.
Лонгботтомы — кажется, у них еще оставался ребенок?
Мальчишка Поттер, из-за которого произошла катастрофа. Если он еще жив, конечно.
Авроры, которые ее и Рудольфа допрашивали до Муди, — на него самого она почему-то не держала зла.
Члены Визенгамота, которые проголосовали за ее отправку в Азкабан. Она не знала их поименно, но еще узнает, когда выберется...
А она не сомневалась, что выберется. Сомневаться в этом нельзя ни на одну минуту, как бы плохо ни было, что бы ни случилось. Потеряешь веру — все, ты пропал, тебе останется только разбить себе голову о каменные стены. Ты больше не жилец, больше не человек, очень скоро ты превратишься в бессмысленное животное и будешь жрать, встав на четвереньки у своей миски.
Тем более нельзя сомневаться сейчас, когда, кажется, для веры появились основания. Метка на левой руке, почти сливавшаяся с белой, как у подземных жителей, кожей, стала в последнее время темнеть и ощутимо увеличилась. Белла сама себе боялась признаться в том, что это значит, — но все-таки ждала. Как и прочие, проводила почти все время, когда дементоров поблизости не было, прижавшись к двери, в надежде что-то услышать. Хоть что-нибудь. Хоть какой-то знак.
Ведь не зря же так зачастили в Азкабан с проверками? Даже новый министр недавно был. Правда, быстро ушел — не выдержал.
Боятся...
Ну, на здоровье. Еще и не так страшно будет.
***
— I sorvali chornu shapku
Oy da s moyey buynoy golovi...
Она пела самозабвенно и отчаянно, вслушиваясь в то, как ее ведет Долохов, следуя за ним.
Пускай даже их пение напоминало визг пилы и грохот железных листов на строительстве. Неважно.
Никогда бы раньше не подумала, что он может стать ей так близок, — человек, которого она никогда особенно не переносила. Отделенный от нее тремя шагами по коридору и двумя тяжелыми дверьми.
Впрочем, они все тут стали очень близки за это время друг другу. Чего они только не узнали о себе и других, перекрикиваясь во всю глотку в отсутствие дементоров, передавая новости по цепочке. С чем только не свыклись.
На воле ей приходилось слышать презрительные разговоры о том, что в Азкабане заключенные кричат и плачут, когда приходят дементоры. Тогда ей казалось, что это недостойно и смешно. Теперь она уже так не думала.
В Азкабане быстро учишься принимать человека таким, как есть. Грязным, жалким, злым, несчастным. Принимать с его страхом, его попытками цепляться за жизнь. Просто принимать, как есть.
Белла знала все обо всех вокруг — у кого сдают почки, у кого открываются язвы от венозной недостаточности, кто на грани безумия. Своих ужасов и болячек тут не скрывали. Когда ты в коридоре смертников, тебе уже ничего не стыдно, потому что ты, формально будучи живым, перешел невидимую грань гибели. Ты уже там.
И ты больше человек, чем когда-либо.
***
Странно, почему-то Сириус молчит...
С двоюродным братом, оказавшимся с ней — забавно! — в соседней камере, они поначалу игнорировали друг друга. Потом, в отсутствие дементоров, ожесточенно и грязно переругивались. А потом свыклись и даже как-то привязались друг к другу.
Все прочие как-то незаметно стали считать Сириуса своим. Нет, здесь-то никто не обманывался на его счет, что бы ни писали газеты. В свое время Сириуса подставили, пустив слух о том, что он один из приближенных Темного Лорда, что он виновен в смерти Поттеров, — но в Азкабане-то кого это могло обмануть?
Тем не менее, очень быстро все привыкли к мысли, что Блэк — один из своих. Так же передавали ему и от него новости по цепочке. Так же, как своих, поддразнивали, выкрикивая оскорбления во всю мощь глотки — все равно стены гасят звук, и он доходит совсем слабым, — и прислушивались, пытаясь уловить ответные. Не для того, чтобы задеть, и даже не для того, чтобы поразвлечься. Просто чтобы каждый день убеждаться в том, что все живы.
Мы все еще живы.
Как странно, наверное, было Сириусу в этой компании бывших Пожирателей — единственном месте в мире, где его не считали предателем и не стремились выбросить из своей памяти и своей жизни.
Обычно Сириус, когда был в хорошем настроении, участвовал в их с Долоховым забаве. Правда, он не пел, зато громко и жалобно подвывал и скулил, изображая собаку, выведенную из терпения человеческими глупостями.
Иногда это получалось так натурально, что ей начинало казаться, будто дементоры тайком протащили в Азкабан дворнягу.
Она, конечно, не могла в таких случаях удержаться:
— Ты неправильно воешь! Даже этого не умеешь! Собаки так не делают!
— Да уж лучше, чем ты поешь, сестренка, — кричал он в ответ и разражался лающим смехом. — Давай потише, а то как бы от твоего пения дементоры не попадали в обморок!
А сейчас молчал.
Уже несколько дней не подавал признаков жизни...
Она внезапно для себя самой со всей дури заколотила кулаком в дверь и закричала:
— Сириус! Сириус!
Через минуту ей неохотно ответили:
— Ну, чего орешь? Хочешь, чтоб дементоры явились? Так они уже скоро — солнце-то к закату.
— Я просто хотела узнать, как ты! Не заболел ли?!
— Не дождешься, сестричка.
Ну, значит, все в порядке.
Почему-то ей казалось, что он о чем-то напряженно думает. Интересно, о чем?..
***
Долохов нервничал — он хотел сегодня успеть выучить с Беллой следующую строчку до появления дементоров.
— Белла! Сколько раз говорить — не "сУ-мел", а "су-мЕл". Sumel! Это значит — смог, ему удалось, у него получилось.
— Получилось — что?!
— Что-что! Сон разгадать, вот дура! Ну что, попробуем?
Она глубоко вдохнула застоявшийся сырой воздух:
— On sumel son moy razgadat, la-la-la... Так?
— Почти! Ну давай еще разок с начала, и все!
Ей нравилась эта песня из бесконечно длинных русских слов.
В ней было что-то, внушающее надежду. Что-то, обещающее спасение и освобождение.
Волю.
Ей нравились эти странные, но красивые слова, нравился похожий на сову есаул, который смог сделать то, к чему стремился.
Он хотел разгадать сон — и разгадал.
Они хотят выйти на волю — и выйдут.
Уже совсем скоро.
Тот, кто очень хочет чего-то, всегда достигает.
Как этот неведомый ей есаул добился своего.
Он сумел.
