Несколько дней Миллисент привыкает к статусу изгоя. Никто не решается с ней заговорить, сидит она теперь в дальнем конце слизеринского стола – там даже спокойней, можно уткнуться в тарелку и есть, не отвлекаясь на разговоры и перешептывания соседей слева и справа. По вечерам до последнего Миллисент читает или делает домашнюю работу, усевшись в кресло у камина, – когда она заходит в спальню, свет уже погашен и все спят. Не раз и не два Миллисент пытается заговорить с Панси, но всякий раз не то гордость, не то инстинкты охотника ей подсказывают: не сейчас, не время, сама придет. Это тяжело, но терпимо – Миллисент и раньше не была популярна, и с ней разговаривали лишь по необходимости, так что она всего лишь вернулась к былому образу жизни. Тяжелей всего было глядеть, как Панси нарочито громко смеется, поймав какую-то остроумную ремарку Малфоя, не предназначавшуюся ей. Драко на секунду кривится, словно наступил на флоббер-червя, но затем растягивает губы в резиновой улыбке, не более искренней, чем смех Панси. «Они друг друга стоят», – мстительно думает Миллисент. Ее пальцы тоскуют по волосам Панси, все еще помнят и гладкость, и холодность прядей, и то, как послушно ложатся черные волосы на прямой пробор. Если бы Панси была такой же прямой и честной, такой же послушной и однозначной, как ее волосы… Ночью Миллисент впервые пробует использовать свои пальцы в интимных целях – за опущенным пологом, под заглушающим заклинанием: оно так и не требуется; Миллисент не кричит, она задумчиво ласкает себя, перебирает жесткие короткие волосы на лобке и пытается думать о Панси – ее улыбка, когда она не искажена злостью или обманом, ее прикосновения, всегда такие неожиданные, мучительные и тяжелые, ее грудь, на которой бледнеют, исчезая, тонкие розовые полосы от ногтей… Миллисент так и не удается доставить себе удовольствие. Она засыпает, спрятав руку-неудачницу под подушку. Ей снится, что Панси побрилась налысо и вышла замуж за Малфоя.
***
От нечего делать Миллисент донимает Лавгуд. Ее способностей хватает на то, чтобы незаметно заколдовать тетради и перья Полоумны, чтобы те вырывались из рук и били несчастную по голове. Миллисент развлекается этим нехитрым занятием, направляя палочку, спрятавшись за доспехами, до тех пор, пока не понимает, что Луна начала получать от этой своеобразной игры «Победи тетради» удовольствие. Настроение портится окончательно, и Миллисент решает прогулять Уход за Магическими Существами. Она уходит к озеру и кидает камни в воду, пока у нее не начинает сводить пальцы.
***
Панси подходит к Миллисент как ни в чем не бывало спустя три недели после сцены с орхидеями. Садится у ее ног, привычно опираясь о них спиной, и командует: – Что-нибудь симпатичное. Миллисент ухмыляется. Она пропускает темные пряди сквозь пальцы, натягивает их, пока Панси не начинает недовольно коситься, сморщив лоб. – Бегом, Милли, я тороплюсь, – голосом ровным, утомленным, словно ей совсем не больно. Миллисент невозмутимо скручивает и сплетает, а девочки, притихнув, глядят на эту напряженную сцену. Равнодушие Панси никого не обманет – она напряжена, как зверь, готовый прыгнуть, а у Миллисент внутри все мелко, противно подрагивает. Она не позволяет дрожи добраться до пальцев, не позволяет прихватить, лаская, крошечный завиток у основания шеи – сейчас все сухо и четко, движения отработаны, ноги, согревающиеся от тепла тела Панси, недвижимы. Когда все готово, Панси подходит к зеркалу. В этот раз прическа строгая, волосы собраны наверх и переплетены косами крест-накрест, круглая голова кажется больше в размерах, мерцают тусклым, черным отблеском выпуклые цепи кос. – Слишком просто как-то, – недовольно кривится Панси, трогает затылок. – Что, не могла по плечам спустить? Так я вообще как будто и не девочка. – И она вопросительно глядит на подруг. – Да не, Панси, очень красиво. – Красиво, правда, – говорят они, переглянувшись. Панси бросает быстрый оценивающий взгляд на Миллисент, но та молчит, глядит угрюмо, скрестив руки на груди. Панси делает движение, словно хочет расплести непонравившуюся прическу, но затем пальцы ее застывают над выпуклым узором: разрушать такую красоту жаль, все же лучше, чем просто разбросать по плечам и спине. Так что Панси небрежно пожимает плечом: «сойдет» – и уходит, кинув в Миллисент мимолетную улыбку. – Ты душка. Миллисент глядит в зеркало, недавно отражавшее Панси. Значит, все-таки не смогла отказаться, не смогла распутать волосяные сети – и вернулась, птичка, в полюбившиеся силки. Пусть даже такой мелочью, но привязана. А если путы из волос собственных, то высвободиться еще сложнее: дергать – больно, резать – жалко. Милли проводит рукой по зеркальному стеклу, стараясь не глядеть на собственное невыразительное отражение. Пальцы встречаются с пальцами, трепещут, приветствуют, делятся радостью: «сегодня мы трогали Панси» - «мы тоже».
***
К Миллисент теперь и с других факультетов подходят девочки, те, что не боятся репутации громилы-слизеринки и ее неприветливого выражения лица. «Надо же, слава», - усмехается про себя Миллисент, накручивая на пальцы локоны заправских модниц Хогвартса. Все они, красивые, заносчивые, окруженные поклонниками, заискивающе глядят на Миллисент Булстроуд, раздвигают губы в улыбке, блестят ракушки-зубы, показывается мрак темного, влажного языка, когда они просят: «Ну, пожа-а-а-алуйста». Миллисент никому не отказывает. На самом деле ей нужна только Панси, ну и с Луной было бы забавно попробовать, но трогать чужие волосы, касаться горячей кожи головы, получать восхищенные благодарности ей нравится, и она молча кивает, когда очередная студентка подходит к ней с просьбой. Одно условие – девушки должны приходить в слизеринскую спальню, садиться на пол у ног Миллисент и прислоняться спиной к ее ногам. Вот и все. Все они сливаются для нее в одну череду. Пальцы помнят только волосы – структуру, гладкость, насколько они были тяжелыми, насколько – спутанными, скользили или прижимались к ее руке. Парвати Патил ненароком открывает для Миллисент новый мир. Копна волос тяжелая, густая, с душным, плотным запахом южных вод, кожа под волосами горячая и влажная, и Миллисент пробегается пальцами по шее, а Парвати вдруг тихонько вздыхает от удовольствия, закрывая глаза. Миллисент ласкает, гладит, вплетая и схлестывая роскошные волосяные струи, и Парвати отдается наслаждению, которое испытывает и сама Миллисент. В какой-то момент Миллисент понимает, что они уже стоят, плотно друг к другу прижавшись, Миллисент обхватывает Парвати сзади, запутавшись пальцами в волосах, и выпуклая задница Патил упирается, давит на лобок, горячий под плотной строгой мантией. Вся окутанная, оплетенная запахом ее волос, Миллисент зарывается носом ей в шею, трется всем телом, не прекращая разделять пальцами пряди и сплетать их, выравнивать, подтягивать. Выбившиеся волоски она накручивает на палец, ловит губами и тянет, а Патил поворачивает голову, задевая ухом щеку Миллисент, и горячо дышит ей в лицо, сомкнув ресницы. – Сейчас сюда кто-нибудь зайдет, – шепчет Патил сладко, голос ее расплескивается сиропом, тянется по телу, липкий, густой, забивающий все поры. Они в слизеринской спальне, а это самый настоящий проходной двор – вот и голос Эллы, кажется, слышится за дверью. Миллисент хватает ума только послать запирающее заклинание, прежде чем все ее мыслительные способности отключаются. – Зачем? – хрипит она, когда Патил осторожно залезает руками в вырез ее мантии. Парвати приподнимает брови удивленно, качает головой, и Миллисент больше ничего не спрашивает – если хочет Патил убедиться, что под мантией у Миллисент нет ничего привлекательного, пусть. – Давай там? – вдруг говорит Миллисент, не до конца понимая, что именно они будут делать «там», но сама идея ласкать другую девушку на кровати Панси кажется восхитительно крамольной. Они ложатся, Миллисент вдавливается в Парвати сверху, сердце ее оглушительно стучит, и страшно так, что вяжет во рту – теперь-то все, если что-нибудь случится… что-нибудь большее, чем поцелуи… тогда уже невозможно будет отрицать, притворяться, отнекиваться; и если Панси снова выкрикнет обвинение, Миллисент уже не сможет защититься от правды. Правда уродлива, пугающе остра, вспарывает, потрошит, и Миллисент чувствует себя дохлой рыбиной, которой в брюхо заталкивают соль. – М-м-м… – Парвати жмется к Миллисент, крепко сомкнув веки, ее волосы, наполовину заплетенные, скользят по коже, занавесью падают на округлые щеки. Живот у Патил мягкий, теплый, и вся она мягкая, и грудь у нее тяжелая, а от тесного лифчика, снятого и отброшенного в сторону, на коже ее остаются вмятины-полосы, и Миллисент трогает их руками, вспоминая те царапины у Панси. Кожа у Патил другая, не тонкая, аристократическая – нет, горячая, неровная, желтовато-розовая, как кожица персика, и покрыта крошечными волосками, пушистыми, намокающими под языком. На руках у Патил волосы темнее и гуще, Миллисент замечает их только теперь, когда целует длинные тонкие руки, от кисти до плеча. У нее у самой руки крепкие, бледные, с отвратительными пятнышками веснушек и родинок, и тоже волосатые – чем дольше Миллисент смотрит на тонкие рыжеватые волоски, тем гуще и темнее они ей кажутся. – А-ах… – Парвати открывает рот, улыбается, губы мягкие, расслабленные, сминаются под жестким поцелуем Миллисент, как переспелые фрукты. Миллисент целуется неуклюже, испуганно, слишком широко открывает рот, с агрессивной яростью атакуя гибкий язык Патил. Руки Парвати шарят по спине, задирая мантию, забираясь под резинку трусов, оглаживая ягодицы, короткие крепкие пальчики пробираются ниже, заставляя Миллисент застыть, напрячься, привыкая к новым ощущениям. Она вновь думает о том, что именно здесь, на этой кровати будет спать сегодня Панси, здесь гнили орхидеи, под этим матрасом лежит дневник, пропитанный слезами и горечью… Она движется, вжимаясь своей грудью в пышную грудь Патил, облизывая ее шею и плечи, водя пересохшими, а потому колючими губами по ключице, а руки Парвати тем временем поднимаются выше, к плоской груди Миллисент, подушечками больших пальцев поглаживают соски… Миллисент догадывается и повторяет с Парвати то же самое, осторожно сжимает набухшие коричневые соски, и в этот момент Патил выгибается и выдыхает: – Па… – и тут же, испуганно распахнув глаза, зажимает себе ладонью рот, не дает вырваться имени. Несколько секунд они глядят друг на друга, глаза в глаза, ладонь Парвати, еще пахнущая телом Миллисент, прижатая к губам, разделяет их, и широко распахнутые глаза Патил переправляют ужас в растерянные – Миллисент. – Панси? – понимающе предполагает она. И Парвати с неожиданной, внезапной злостью толкает ее обеими руками, отпихивая от себя: – Убирайся! Дура… Толчок сильный, но Миллисент тяжелая, ей что будет? Синяк разве только, вот и все. Но лицо Патил, закипающие в глазах слезы, опустошение, поражение, отвращение, исходящее от нее волнами, почти скидывает Миллисент с кровати – и она поспешно ретируется, сбегает из собственной спальни.
***
Потом наступает весна, тягучая и сонная, как всегда в Хогвартсе. В открытые окна классов врываются весенние звуки и запахи, заставляя преподавателей раньше заканчивать занятия, заставляя студентов засыпать за партами, в лужах солнечного света. Панси загорает у озера, подставляя солнцу лицо. Она не хочет терять свою аристократичную бледность, которая по нраву слизеринцам, но слишком велик соблазн растянуться на мягкой траве, зажмуриться, расслабившись под солнечными лучами, подняв повыше юбку, уложив красиво тонкие длинные ноги. Малфой, если мимо пройдет, не сможет не заметить такой красоты. Панси загорает, запустив одну руку в волосы, а другой вырисовывая узоры на спине лежащей рядом Миллисент. Лениво движутся пальцы, выписывают круги и спирали, царапают кожу через ткань, щекочут и ласкают рассеянной, жестокой нежностью. Миллисент утыкается губами в сгиб руки, боясь пошевельнуться, боясь спугнуть, боясь застонать – боясь, что Панси вдруг сообразит, что делает, и уберет руку. Или не уберет, а рассмеется низко, заползет тонкими пальчиками под одежду, поглаживая, прикасаясь, оставляя мурашки на некрасивой коже Миллисент. Луна Лавгуд, перебирающая плюй-камни неподалеку, потом скажет Миллисент: – Ты славно тогда мурлыкала. – Чушь, – насупится Миллисент, втянув голову в плечи. – Я не умею мурлыкать. – А по-моему, умеешь, – невозмутимо скажет Луна, глядя своими молочно-голубыми глазами куда-то сквозь нее. - Панси тебя гладила, как кошку, наверное, поэтому ты и мурлыкала. Луна окажется единственной, с кем Миллисент будет говорить о Панси. Единственной, кто не станет притворяться, что не понимает. Поэтому Миллисент и начнет все больше и больше времени проводить с ней, и однажды даже попросит: – Можно, я… Луна кивнет, и Миллисент пальцем закрутит легкие тонкие прядки, ткнется носом в макушку, вдыхая. Волосы Луны будут пахнуть жженым сахаром.
***
– Почему ты такая? В смысле, ты же понимаешь, что ведешь себя странно? – спрашивает Миллисент у Луны, кидающей камушки в озеро. Отчего-то теперь ей все легче и легче задавать бестактные вопросы этой девчонке, и порой Миллисент кажется, она может сказать Луне все, что угодно, и ничего страшного не случится. Они гуляют по Запретному лесу, и Луна, похоже, знает по именам все деревья. Они ходят по коридорам Хогвартса после отбоя, и им навстречу не попадается ни Пивз, ни Филч, ни, что было бы еще страшнее, Снейп – Миллисент не хотела бы вызвать на себя тот гнев, который хранит в себе, боясь расплескать, ее декан. Кажется, что Луна так легко относится к жизни, потому что жизнь легко относится к ней, – и рядом с этой чудачкой все так просто, так естественно. Можно нюхать ее волосы, и Луна ни слова не скажет; можно говорить о Панси, не боясь, что Луна кому-нибудь растреплет. Можно кормить каких-то невидимых зверей, которым Луна носит сырое мясо – прямо в учебной сумке, между тетрадями! Можно все. – Разве я странная? – удивляется Луна, рисует круги пальцем на земле. – Ну да, люди говорят, что я с приветом. Я слышала, как меня обсуждали две девочки. «Только две?» – хочет усмехнуться Миллисент, но вместо этого сплетает кончики прядей Луны. У нее такие тонкие и легкие волоски, что приходят на ум струны и лучи – лунные, понятно. – Наверное, все немного странные, – пожимает плечами Луна, меланхолично разглядывая исчезающие круги на воде, там, где утонул очередной камень. – Вот ты тоже. Миллисент замирает. – Как тебя зовут? – вдруг спрашивает Луна, улыбаясь. Миллисент называется охрипшим голосом. - Ты мне нравишься, Миллисент. Я думаю, это здорово. Как насчет нарглов? О них писали в прошлом номере «Придиры»… – и дальше Луна начинает увлеченно пересказывать какую-то чудовищную ерунду, которую прочла в статье, а Миллисент растерянно кивает, притворяясь, что слушает.
***
Миллисент снова и снова пытается сделать цветок. Максимум, на что она способна, – после всех попыток – создать багрово-красную, почти кирпичную пухлую розу, похожую на пятно засохшей крови. Ни тебе изящества, ни коварства, ни свежести – роза тяжелая, огромная и уродливая, и уж явно не сможет украсить прическу Панси, только наоборот. Кажется, она пахнет менструальной кровью. Миллисент вертит в руках бутон, мрачно глядит на него, отрывая пальцами лепестки. Луна заглядывает через плечо сочувственно, дует на щеку Миллисент. Когда Миллисент, округлив глаза, кладет ладонь на щеку и изумленно приподнимает брови, Луна заявляет: – Ты все делаешь не так. Если хочешь создать правильного нюхлера, надо думать о правописании. Как только вспомнишь все правила для запятых, нюхлер сам собой вылезет из палочки, вот попробуй! Миллисент не хочет пробовать. Она дарит Луне вонючую розу, чтобы Лавгуд отвязалась.
***
А потом Панси записывается в какую-то там инспекционную дружину, и Миллисент вступает в нее тоже, просто для того, чтобы у них на мантиях красовались одинаковые значки, просто чтобы была еще одна ниточка, стягивающая их, чтобы было еще что-то общее, объединяющее. Эти ниточки Миллисент коллекционирует. Она как будто чувствует, как тянет из-под кожи привязь, магнитная стрелка, направленная на Панси. Чувствует каждой прядкой, что сплетена с Панси, и старается связь эту робкую укрепить. То, что они живут в одной комнате, спят в кроватях рядом и сны Панси иногда путают и залетают к Миллисент, это уже само по себе неплохо. Но Миллисент этого мало. Ей хочется гарантий, ей хочется цепей, многотонных и надежных, связывающих покрепче взгляда. – Ну, и куда ты ушла? В астрал? – Панси недовольна, она вытягивает пряди из пальцев Миллисент, оборачивается и хмурит брови. – Але? Милли? – А? Да… – невпопад отвечает Миллисент. Родинка на шее Панси прижимается к подушечке пальца, обжигает. На нижней губе у Панси соскочил крошечный алый прыщик, причина ее дурного настроения. Панси непременно нужно хорошо выглядеть – всегда, но сегодня особенно. Это «сегодня особенно» обычно произносится многозначительным шепотом, и глаза у Панси при этих словах еще сильнее темнеют, как будто заварка крепчает. – Ты что, от подружки своей заразилась?! – возмущается Панси, и Миллисент отчего-то пугается. – Что? Н-н-нет у меня никакой подружки! – бубнит она, пока внутри у нее по телу прокатываются ледяные волны. - Ерунду какую-то говоришь. – Ну да, ну да. – Панси изгибает губы в надменной улыбке, слизанной у Малфоя. – Старушка Милли, ты безнадежна. Что, хочешь сказать, что не таскаешься по всему Хогвартсу за нашей местной сумасшедшей? – Это неправда, – бормочет Миллисент. – Ничего я не таскаюсь, – и, заметив скептический взгляд Панси, добавляет для правдоподобности: - она сама ко мне прицепилась. Миллисент и в голову не приходит хвастаться своим общением с Полоумной. Но от Панси это скрывать отчего-то в двести раз важнее. Луна то ли не замечает того, как старательно Миллисент выбирает места, то ли притворяется. Возможно, ей все равно – такой ужасно добродушный вид, и лениво опускающиеся веки, прикрывающие тусклые выпуклые глаза, как будто Луна каждый миг колеблется, заснуть ей, или еще немного остаться среди бодрствующих. – Ты не видела мое эссе про Кракозябров Клыкастых? – спрашивает Луна, роясь в сумке и с невероятной аккуратностью выгребая оттуда всякую дрянь: старые носки, маггловские кассеты, игральные карты и даже солонку. – М-м... – Миллисент с беспокойством следит за фигурками учеников, мелькающими за деревьями на опушке Запретного леса. – Оно еще такое, ну, с рисунками… – Угум-м... – если они будут вести себя тихо, никто их не заметит. Это же хаффлпаффцы, они всегда глядят только себе под ноги. – …И иногда пышет огнем. Очень-очень редко. Я слегка его заколдовала. – Хмм-м... – прошли. Опасность миновала. – Ой, вот же оно! С Луной хорошо. Миллисент может задавать любые вопросы, а может молчать, и никто не станет пихать ее в бок с возмущенным «игнорируешь меня?!». Миллисент может говорить про Панси сколько угодно, но Луна все равно ничего не спросит. Иногда кажется, что она даже не слушает откровений Миллисент, а думает о своем. Но раз или два она бросала какие-то незначительные замечания, которые показывали: еще как слушает. И помнит все, о чем рассказывала Миллисент. Да, с Луной приятно. Приятно трогать скользящие, нагретые солнцем прядки волос, приятно любоваться на то, как неравномерно, искорками, рассыпается цвет по волосам, приятно вдыхать запах горелого сахара, жженой карамели, утыкаясь носом в макушку с розовой кожей. – Хочешь, я тебе что-нибудь подарю? – спрашивает Луна, улыбаясь, пока Миллисент разглядывает скользящую по ладони прядь. – Хочешь? Ну, хочешь? О, я придумала. Это будет замечательный подарок. – С какой стати? – бурчит Миллисент. – Рождество прошло. Ей неловко. Миллисент позволяет себе на мгновение поверить, что Луна – водяная фея, и может исполнить любое желание. Миллисент пару секунд размышляет о том, что себе попросит, и затем ей становится неловко. Она чуть сильнее необходимого сжимает в кулаке прядь, тянет на себя, голова Луны запрокидывается назад, острым носом в небо. Луна приоткрывает рот, широко улыбаясь. – Хочешь единорога? – Нет, спасибо. – Миллисент отпускает Луну и вскакивает на ноги, стряхнув с колена жука. От мыслей о выполнении желаний между ногами горячо и все сжимается. Луна ложится на спину, глядит на Миллисент снизу, и та прижимает руками юбку к ногам. Ей становится еще более неловко, а Луна раскидывает в стороны руки и пытается сделать «снежного ангела» на траве. Но получается, как обычно, какой-то наргл.
***
В другой раз они бегут по коридору, Панси впереди, и Миллисент прибавляет скорости, шаги ее бухают глухо, веско, как будто она становится тяжелее с каждой секундой. – А ну, стоять! – кричит Панси, и ее значок инспеционной дружины сверкает с невыносимой яркостью. – О, привет! – радостно улыбается Луна. А потом они стоят в кабинете Амбридж. И отовсюду на них смотрят голодные кошачьи морды. Амбридж уходит, прихватив с собой Поттера и его подружку, заучку с этими жуткими, жесткими лохмами, похожими на парик. Панси сжимает свою палочку обеими руками, слишком откровенно довольная и взволнованная. Она прижимает острие палочки к шее рыжей девицы чуть сильнее, чем это необходимо, и при этом не сводит глаз с Малфоя. Он тут же приуныл, как только Амбридж увела Поттера. На лице его снова скучающее надменное выражение сменило жадный, живой взгляд, который появляется у него при виде Поттера и который Миллисент видела у Малфоя впервые и впервые же задумалась, что он может быть не такой уж и бездушной куклой. Лу.. Полоумна. Полоумна кажется абсолютно невозмутимой, словно не замечает палочки Миллисент, уткнувшейся ей в спину. Она покачивается с носка на пятку, и длинные локоны ее скользят по руке Миллисент, сжимающей палочку, и щекочут. Миллисент раздражается, словно Полоумна делает это специально. Она едва сдерживается, чтобы не отбросить палочку в сторону и не намотать на кулак тончайшие светлые волосы, мягкие, как у ребенка. Полоумна беззаботно мычит себе что-то под нос, Миллисент внимательно глядит на Панси, стараясь сохранять на лице угрюмое, злое выражение, а Панси любуется Малфоем. Он, ссутулившись, глядит в окно, как Амбридж с Поттером и его подружкой пересекают школьный двор, направляясь к лесу. Когда они скрываются из виду, Малфой оборачивается и растягивает губы в кривой усмешке, прицелившись в толстяка-гриффиндорца, которого держит Крэбб, а долговязый рыжий Уизли принимается дергаться в руках Уоррингтона. Тишина в кабинете нарушается только мяуканьем кошек и невнятными ругательствами рыжего, которые он бормочет себе под нос, пока ему выкручивают руки. Малфой ударяет в толстяка – кажется, его фамилия Лонгботтом, древний род, но все гриффиндорцы да хаффлпаффцы – Чесоточным заклятьем и со скукой наблюдает, как тот извивается в хватке Крэбба, а Панси с готовностью хохочет, блестит зубами, запрокидывая голову, опуская на темные глаза ресницы. Миллисент бьет дрожь. Она чувствует, как что-то тычется ей в живот, и опускает взгляд. На ладонях спрятанных за спину рук Л… Полоумны сидит крошечный нюхлер и пытается выгрызть дырку в ее мантии. Почувствовав ее взгляд, зверек поднимает голову и блестит маленькими черными глазками. Миллисент успевает смутно осознать, что губы ее гнутся в улыбку, прежде чем ее сбивает с ног Оглушающее заклятье.
