Под глазами у Луны тени. Они особенно отчетливо видны на бледном лице. Луна кажется больной, еще более безумной, белки глаз неестественно белоснежные, чуть ли ни светятся в полумраке леса. – Пойдем, пойдем, пойдем, я покажу тебе… – шепчет Луна, тянет Миллисент куда-то вглубь, цепляется бледными, голубоватыми, как у утопленницы, пальцами. Миллисент внезапно представляет себе Луну утонувшей. Она покачивается на мутной поверхности озера, волосы ее, потемневшие, вобравшие в себя холодную воду, расползаются вокруг головы чернильным пятном. Белое лицо с заострившимся носом и провалами под глазами кажется необычайно серьезным. Миллисент приходится зажмуриться, чтобы отогнать наваждение. – Пойдем, пойдем, пойдем… – поет Луна на мотив Хогвартского гимна; кофта, растянутая, серая, сползает с одного ее плеча, весенние ночи холодны, слишком.
***
Кажется, что лето не настанет никогда, и у них всегда будет еще в запасе пара месяцев до окончания школы, до окончания детства, до окончания самой счастливой главы повести. «Время идет, – недовольно напоминает бабушка в своих письмах. – Время уходит, Миллисент. Помни об этом». – Я не-хо-чу думать о будущем! – Панси, пьяная и великолепная, балансирует на спинке дивана. Ее босые ноги кажутся Откровением. Блейз Забини, в расстегнутой рубашке и с галстуком поперек лба, небрежным жестом вздымает бокал. – К черту будущее! – К черту будущее! – гремят голоса в слизеринской гостиной. – К черту замужество! – восклицает Элла. – К черту семейный бизнес! – упоенно кричит Нотт. – К черту экзамены! – хором говорят Крэбб и Гойл, чокаясь бутылками из темного стекла. – К черту войну! – говорит Панси, и в гостиной становится тихо. Потом они пьют.
***
– Пойдем, пойдем… – Луна зовет ее, завлекает в чащу леса, как какая-нибудь нимфа, или дриада, или как Болотный Фонарик, которых они проходили на третьем курсе. Луна спотыкается о торчащие из земли корни, сучки и ветки цепляются за кофту, вытягивают петли. Миллисент не думает о том, что им будет за нарушение режима – скоро они выпускаются, какой смысл беспокоиться из-за баллов, отработок и прочей дребедени? Миллисент старается не думать о том, что этой сумасшедшей понадобилось показать в чаще Запретного леса. Она бредет вслед за Луной, дрожа от холода и страха, когда в кустах кто-то начинает шуршать. А Луна все оглядывается; бледное лицо ее маячит во тьме, и голос несется призрачным стоном: – Пойдем, пойдем, пойдем…
***
– Помните, у вас осталось очень мало времени! Все учителя словно считают своим долгом запугать выпускников, суля им непреодолимые препятствия, сложности на экзаменах и все в этом духе. Их послушать, так все, чем стоит заниматься в оставшиеся месяцы, – только сидеть да зубрить самый важный и сложный предмет. Название предмета менялось в зависимости от личности говорящего, но сама речь, повторяемая на каждом уроке, оставалась неизменной. – У вас мало времени! – загробным, наставительным тоном. Можно подумать, после выпускного наступит конец света.
***
– Луна?! – Миллисент не паникует, нет. Она просто старается не терять свою проводницу из вида. – Луна! – Я тут! – Луна выскакивает из-за дерева, неожиданно и резко, и Миллисент охает, отшатнувшись. Луна смеется, она довольна своей маленькой шалостью, кофта ее в паутине, в волосах застряли светлячки. – Сюда. Уже близко. Она берет Миллисент за руку: теплая, легкая ладошка в грубой квадратной ладони Миллисент. Они выходят на поляну; короткая трава, только начавшая пробиваться из-под земли, в сумраке кажется синей. Два тонких высоких деревца, стоящие рядом, отражаются в небольшом озере. – Сюда, – снова говорит Луна, присаживаясь на корточки у озера. Вода в нем серебристая, вся покрытая мелкой рябью. Луна окунает ладонь в воду, ловит пальцами течение, которого здесь нет. – Я давно хотела показать тебе. Еще с прошлого Рождества. Когда это случилось.
***
В редкие дни, когда действительно солнечно, они берут книги и идут на воздух – делать вид, что занимаются. Панси рисует неприличные картинки на полях учебника, Элла совершенствует косметические чары, Миллисент спит, подложив под щеку учебник по трансфигурации.
***
– Ч… что ты… Луна… – шепчет Миллисент, когда Луна снимает кофту. Под ней – тонкая ночная рубашка на лямках, сквозь жемчужную ткань просвечивают темные соски. Но пялиться на них Миллисент приходится недолго – одним движением Луна сбрасывает с плеч лямки, и ночнушка падает, сминаясь лужицей у ног Луны. Гольфы, ботинки, трусики из плотной желтой ткани с узором из обезьянок, сцепившихся хвостами, лежат на земле. У Луны тощее, почти детское тело. Грудь торчком, потому что слишком маленькая и не тяжелая. Тазовые косточки выступают, белый живот с глубоким пупком, похожим на капельку темноты среди молочной кожи. На лодыжках полосы от слишком плотной резинки гольфов. Миллисент почти больно поднимать глаза обратно к лицу Луны, но ей это удается. Луна глядит спокойно и равнодушно. – Ну? Чего ты ждешь? Раздевайся. Миллисент колотит дрожь.
***
Трелони всем пророчит смерть. Смерть глядит из заварочных чашек, из хрустального шара, из-под синих разводчатых рубашек карт. Трелони качает головой, всплескивает руками, опрокидывает шаткие круглые столики, сотрясает воздух стонами и вздохами. – Ах, деточки, деточки мои, как же это все печально! Я вижу, вижу смерть – за твоей спиной… за твоей… за твоей… – Палец Трелони мечется в воздухе, как свихнувшаяся сова под потолком Большого зала. – Она ищет Лонгботтома, – шепчет Элла Панси, перегнувшись через Миллисент. – Чокнутая птица, ей ни за что не пробраться в подземелья! Панси посмеивается, тычет в омлет вилкой, задирает голову к ненастному потолку. – И что, она так и будет здесь носиться, пока его отработки не закончатся? – А его отработки, судя по всему, никогда не закончатся, – со знанием дела замечает Элоиз. – Не надо нарываться, – пожимает плечами Крэбб, сидящий рядом. – Хоть и чистокровный, а дурак. – Да уж, среди чистокровных тоже дураки встречаются… – прыскает Панси, косится на Крэбба и Гойла. Те согласно кивают с серьезными физиономиями. Сову пытаются утихомирить, но проблему решает Амикус Кэрроу, посылающий в бестолковую птицу зеленый луч. Она приземляется с хрустом на пол посреди зала, в воздухе кружится несколько перьев, и Флитвик разбивает молочник, слишком резко вскочив со своего специального высокого стула. У МакГонагалл на лице брезгливое презрение, Алекто машет Филчу, чтобы он убрал, Норрис опережает хозяина, радуясь добыче. Снейп глядит перед собой, у него такой отрешенный вид, словно все произошедшее прошло мимо его внимания. – Бедняга, – замечает Нотт, вытягивая шею. – Все равно она старая, – с видом знатока возражает Блейз. – Была. – Смерть! – восклицает Трелони, снимает очки, и лицо ее сразу становится каким-то трогательно слепым.
***
– Я не полезу в это озеро! – испуганно говорит Миллисент, но ее протест запоздал, ведь она уже голая и стоит у кромки воды, и Луна держит ее за руку. Миллисент было так стыдно и страшно раздеваться, она стеснялась своих широких, как у пловца, плеч, и прыща на заднице, и родинок, но не могла не повиноваться, ведь Луна стояла голая, и молчала, и смотрела на нее своими огромными тусклыми глазами, и кругом был лес, и шуршал ветер в ветвях, и выли волки, и слабый свет пробивался сверху, оттуда, где в тучах застрял месяц. И все казалось таким нереальным, ненастоящим, словно во сне, поэтому можно было все, и Миллисент отчетливо, каждую секунду, понимала, что больше этого не повторится, и еще – что она никогда этого не забудет. И Луна разрешила запустить пальцы ей в волосы, когда Миллисент разделась и шагнула ей навстречу. Светлячки вблизи казались отвратительными жирными насекомыми, они шевелили лапками и дергались, запутавшись в тонких серебристых волосах Луны. Волосы Луны – словно паутина, и Миллисент попалась в эту паутину, угодила в ловушку, и предпочитала не дергаться, чтобы не тревожить паука. Миллисент была все же немного умнее насекомого.
***
Ей тоже писали письма – мать и бабушка, по очереди, словно бы не сговариваясь, а на самом деле – атакуя с двух сторон. Понятно, обе были разочарованы Миллисент. Она пошла не в мать – миниатюрную, хрупкую и женственную, и даже не в отца, а в деда, слишком грубого для того, чтобы именоваться аристократом, и слишком богатого, чтобы кто-то посмел возразить. Кроме того, Миллисент и не старалась. Пару тысяч раз бабушка потрясала в воздухе ладонями, восклицая скорбно эту фразу: «Ты даже не стараешься!». Другие девушки, обделенные красотой, брали бастионы мужского внимания чем-то другим. Кто-то кичился богатством, кто-то окружал себя полезными связями, кто-то брал умом, гордостью, уверенностью в себе. Кто-то просто раздвигал колени в стороны – и этого тоже иногда было достаточно. Миллисент не делала ничего. Она плела косы, проводила долгие вечера в гостиной у камина или в девичьей спальне, слушая сплетни. Мать больше всего боялась, что Миллисент останется старой девой. «Это так ужасно…» – снова и снова повторяла мать, глядя на Миллисент с жалостью и досадой. А Миллисент казалось, что есть вещи и пострашнее – например, стать вдовой. Когда стало ясно, что Миллисент поиском жениха не озабочена, мать и бабушка принялись сами устраивать ее судьбу. Однажды – к счастью, только однажды – они даже пригласили потенциального жениха «на смотрины». Это был сын друга и рабочего партнера отца, у него были вьющиеся пшеничные волосы, унылый вид и слишком тесная в подмышках мантия. Их с Миллисент оставили наедине, и они провели самые неловкие и томительные сорок минут своей жизни, сидя на разных концах антикварной кушетки и слушая тиканье часов. У Миллисент не было ни шанса понравиться мальчику, от этого унизительная ситуация становилась почти невыносимой. Утешало только, что паренек казался еще более сконфуженным и несчастным, чем она сама. Когда мама постучалась и опасливо заглянула в комнату, держа перед собой поднос с чаем и печеньем, на лице ее отразилось мимолетное, но очень сильное разочарование. Возможно, она ожидала увидеть Миллисент и ее «жениха» страстно извивающимися на кушетке или что-нибудь в этом роде – как бы то ни было, мама сумела сохранить вежливое радушие на лице и целый час мучила мальчика расспросами о его планах на будущее, прежде чем выставила за дверь. Больше попыток устраивать свидания вслепую не было, зато атака письмами из года в год становилась все активней, принимая масштабы бедствия. «Отчего ты так одеваешься?» «Отчего ты так говоришь?» «Отчего ты ни с кем не дружишь?» «Отчего ты не следишь за собой?» Один вопрос за другим, и главный, поверх всех этих: «Что ты собираешься делать после выпуска?» Понятно, они надеялись, что Миллисент ошарашит их известием о свадьбе, словно бы прятала богатого, красивого и чистокровного жениха где-нибудь под кроватью все эти годы, ожидая нужного часа. И мать, и бабушка нашли своих суженых в Хогвартсе, поэтому они обе не сомневались, что Миллисент к седьмому году обучения уже устроит свою жизнь. Но чем ближе был выпускной, тем отчетливей становилась правда и тем отчаянней становились письма из дома. Даже разговор о погоде они умудрялись свести к тому, как плохо быть неприкаянной и одинокой в большом страшном мире вне стен Хогвартса. Однажды Миллисент приснилась бабушка с лицом Панси. Она говорила: «Хочешь, я тебя сведу с кем-нибудь? Гойл, например, пусть и тупой, но тело у него под рубашкой ого-го какое!» Панси, кстати, не оставила своих попыток. Они шли с ухода за магическими существами, когда разговор снова зашел о выпускном. Элла без конца беспокоилась, что ее портной не успеет прислать платье к нужному сроку. Панси сочувственно кивала, пропуская жалобы мимо ушей, а потом повернулась к Миллисент. – А ты в чем пойдешь? Миллисент пожала плечами. Ей не хотелось думать о выпускном, о жизни после Хогвартса, о возвращении домой. – Ты должна надеть что-нибудь поразвратней, – задумчиво предложила Панси, прищурясь и окидывая Миллисент внимательным взглядом. – Вообще-то, это даже дико, что ты до сих пор девственница. Элла захихикала. – Но раз уж так вышло, тебе остается последний шанс – выпускной. Многие делают это на выпускном. Ты просто обязана найти себе кого-нибудь! – Там будет много спиртного, – обнадежила Элла, с жалостью поглядывая на Миллисент. – Кто-нибудь обязательно напьется до нужного состояния! – Думаешь, Снейп позволит нам пронести спиртное? – озадачилась Панси. Элла замахала руками: – Да ему вообще на все плевать! Думаешь, он хоть заметит, что мы напьемся? И потом, у Блейза уже есть план… Они принялись обсуждать это, а Миллисент замедлила шаг, чтобы отстать от них. Она плелась позади трещавших девчонок и мрачно размышляла о том, как было бы здорово наврать Панси о каком-нибудь дальнем французском родственнике, с которым якобы был секс, – как это сделала Элла. Вот только Панси бы не поверила. «Интересно, что бы она сказала, если бы я соврала, что делала это с Луной?» – с вялым любопытством подумала Миллисент. Панси в этот момент особо громко рассмеялась над какой-то репликой Эллы, и Миллисент сердито уставилась на ее затылок со скачущим в такт шагам хвостиком и струйкой темных волос, выбивающихся из резинки и спускающихся вниз по шее, в ворот мантии.
***
– Давай, не бойся. Вода ледяная; у Миллисент болит живот от волнения. Ей все еще кажется, что все происходящее – странный сон. Но при этом она четко помнит, как на цыпочках выскользнула из спальни, на секунду замерев над спящей в своей кровати Панси, как шла по темным коридорам, прижимаясь к стене, когда мимо пролетали призраки. Как встретила Луну и попыталась завести очередную бессмысленную беседу, но та была слишком странной, даже по ее, Милли, меркам. Как шла за Луной по лестницам, коридорам, как пересекала школьный двор и, наконец, бежала по лесу. Все это Миллисент помнит хорошо, а холод, прикосновение ледяной воды, заставляющее покрываться гусиной кожей, и тепло руки Луны в своей руке вынуждают верить: это не сон, это происходит на самом деле. – Сейчас увидишь! – беззаботно восклицает Луна. – То, что я хотела тебе показать. Она садится на корточки. Озеро неглубокое, на середине вода по пояс. Луна садится, запрокидывает голову, чтобы лицо оставалось на поверхности. Волосы ее тут же расплываются по воде тонкими нитями, как это и представляла себе Миллисент – словно бы в ней на секунду открылась способность к предвидению. «Смерть!» – кричала Трелони. Но она всегда так кричит, кто же ее слушает? – Давай. – Луна тянет Миллисент за руку, и та плюхается рядом, обмирая от холода. Она так же, как и Луна, запрокидывает лицо и глядит в темное звездное небо, окруженное рамой из веток деревьев. Ее тело словно перестает существовать; она не чувствует своих рук, ног, спины. Холодная вода отнимает у нее ее саму, оставляя только звездное небо перед глазами и тепло, идущее от ладони Луны. – Подожди… сейчас сама почувствуешь, – шепотом обещает Луна. И Миллисент чувствует.
***
– Хочешь, я сделаю тебе что-нибудь? – Миллисент старается говорить небрежно. Когда-то, в самом начале охоты, она твердо следовала правилу – не двигаться, пока птичка сама не угодит в силки. Но охота давно уже превратилась в какой-то нескончаемый марафон, где перед глазами снова и снова маячила спина Панси с темным ручейком волос, а финишной ленты не было и в помине. И Миллисент ломает в себе очередной барьер – она подходит к Панси, лениво листающей какой-то пыльный фолиант, и предлагает заплести ее волосы. «Они давно уже отросли, – с отчаяньем думает Миллисент про себя. – Почему ты не просишь?» Миллисент уже оправилась от ужаса, который поселился в ней, когда она впервые увидела Панси с коротким аккуратным каре. Теперь ее пальцы снова хотят забраться в гладкую прохладу рассыпающихся прядей, хотят ласкать тоненькие волосики у самой шеи и поглаживать невесомой, тайной лаской макушку. «Так давно… – думает Миллисент с непонятной ей самой тоской, – так давно не чувствовала их…» Мысль о том, что скоро они закончат Хогвартс и будут друг для друга воспоминаниями и лицами на старых школьных колдографиях, заставляет Миллисент паниковать. Она еще не готова. Она не готова расставаться с Панси. Не готова отпускать ее. – Пожалуйста, – сдается Миллисент, протягивая руки к неопрятному хвостику. – Давай потом, – дергает Панси плечом, и Миллисент прижимает руки к груди, словно их обварило кипятком. – Неохота сейчас. – Она слюнявит палец, прежде чем перевернуть страницу – не потому, что листы склеились, просто ей нравится оставлять маленький влажный отпечаток внизу страницы.
***
Хрустальные кристаллы звенят и сверкают на солнце, зависшие в воздухе. В щели между досками пола забилась соль, перец и молотый кофе. Эскизы на стенах, сквозняк играет разбросанными свеженькими выпусками «Придиры», только из типографии. Это ее мир. Она больше не Миллисент. Она – кто-то другой. Все такое яркое, слишком, слишком – болят глаза, и нужно держать их широко открытыми, чтобы не проглядеть пролетающего мимо крыложуя. Если она моргнет, крыложуй сядет ей на ресницы, и тогда от него будет уже не отделаться. Красное саше на подоконнике пахнет миррой и мятой. Оно отгоняет злых духов, отводит беды. Руны на светлом дереве стола красивые, загогульные, ей нравится вести пальцем по изгибам узора, оставленного в досках. Ей нравится отправлять палец в путешествие – по перилам, по стенам, по веткам деревьев. Как будто он – маленький человечек, похожий на червяка с суставами, а мир вокруг – такой огромный и красивый, как бабочка. Миллисент улыбается, но не знает пока чему. Ей хочется раскачиваться – просто так. Она качается, и что-то обнимает ее – воды ли, руки ли, не понять. Все смутно, как во сне, и ужасно хочется спать – но разве она забыла, что нельзя спать во сне? Ведь тогда можно не проснуться. И надо держать глаза открытыми, широко открытыми, чтобы не уснуть. Мысли такие медленные, такие… Папа. Папа – <i>ее папа умер</i> – папа сидит в кресле, в очках. Это особые очки, они позволяют видеть в строчках правду. Он всегда читает «Пророк» в этих очках. «Пророк» – глупая газета, которая пишет сплошную ерунду – так говорит папа, но читать надо, потому что они могут красть материал из «Придиры», за этим тоже приходится следить. – Луна, лапуш, кристаллы. Он ведет пальцем по строчкам, а Миллисент приносит кристалл, тот, который от плохих вестей. Папа протягивает руку, Миллисент роняет в нее кристалл, он тычет им в газетные листы. – Опять про Гарри пишут? – спрашивает Миллисент, присаживаясь на подлокотник кресла и заглядывая в страницу. – Ты что! Без очков-то! – тревожится папа, отдает Миллисент свои, с Волшебными Зигзагами на стеклах, и глаза его на секунду кажутся белыми и слепыми, но на самом деле они светло-светло-голубые, как замерзшие голуби. Миллисент надевает очки, читает – что-то про Министерство, про указ, про школу… да, про Хогвартс. «Не хочу», – думает Миллисент отчего-то. – Плохи дела, – хмурится папа, забирает локоны за уши, разглядывает Миллисент. – Плохи, лапуш. – Думаешь, Тот-Кого-Нельзя-Называть будет преподавать в Хогвартсе? – спрашивает Миллисент. Отец улыбается, гладит ее по щеке согнутым пальцем. – Знаешь, твоя мама всегда говорила это. У тебя чудесные способности к предвидению. Ты можешь стать новым Прямоносом Ушихвостым, только тебе даже монеты не понадобятся. – А кто это? – спрашивает Миллисент. За окном начинает падать снег. – О! Только не говори мне, что не знаешь. Это великий гоблин. Он предсказал войну русалов, еще до того, как Атлантида ушла под воду. Гадал на кнатах, конечно же. Миллисент наклоняет голову набок. Она любит, когда папа рассказывает. Он знает столько интересных вещей, что ни одной «Придиры» не хватит, чтобы вместить все это. Конечно, не все печатается – что-то не поймет читатель, а что-то попросту секрет. Но ей папа все рассказывает. Все на свете. Миллисент подходит к окну и рисует морских свинок на запотевшем стекле, за которым падают снежинки. Может, она и зря так боялась ехать домой в этот раз. Может, ничего и не случится. Интересно, все, что не случается, где-то хранится? В большой Выручай-комнате для того, что не произошло. Там лежит все. Можно даже найти что-нибудь хорошее и сделать так, чтобы это что-то случилось. Хочется спать, и почему-то все тело мерзнет. Как будто кругом вода. «Надо отойти от окна», – думает Миллисент. Она поворачивается и смотрит на папу, задумавшегося о своем. У него мечтательный взгляд, и амулеты на запястье позвякивают, когда он танцует в воздухе пальцами.
В камине горит свежий номер «Пророка». На насесте для сов – сойки. Они славные, думает Миллисент, подходит и гладит одну. Та вздыхает, машет разноцветными крыльями, переступает мохнатыми лапами, облизывает клюв шершавым розовым языком. Смешная, почти как наргл. Хорошо, что они забрали соек с мороза и вылечили. Потому что у замерзших соек такой грустный цвет. Когда смеркается, Миллисент заваривает чай. Папа не ел целый день, он может не есть и месяц, и год, если никто ему не напомнит. Но чашку принимает из ее рук с радостью, рассеянно благодарит светлой улыбкой. Миллисент раскрашивает картинки в скучных ученых книжках, лежащих на полу, под столом. Мурлычет себе под нос песенку. Темнеет, но папа не зажигает свет. Когда Миллисент шепчет: «Люмос», ничего не происходит. «Палочка заснула», – надеется Миллисент. Но папа говорит: – Пришло время сказки. И Миллисент застывает. Она думала, что не в этот раз. Она надеялась, что не станет. Что он не станет. Но папа говорит – «сказка», и нельзя не послушаться. – Иди сюда, – говорит он из темноты. За окном мигают синие и розовые огоньки. Может, это чьи-то заблудившиеся Люмосы ищут палочки. Миллисент подходит к креслу. Она помнит, как делала это прежде – тысячу раз. Снова и снова. Сказка никогда не кончается; у нее нет конца, и даже начала не было. Просто с каждым разом она садится чуть ближе – у ног, на подлокотник, на колени. Это такая игра. Такая игра. У папы на коленях всегда была подушка, отделяющая ее попу от его змея. Но с каждым годом подушка была все тоньше. В прошлый раз он сказал, что подушка больше не пригодится. Так что Миллисент не хотела ехать домой на Рождество. Она не уверена, что сказка закончится хорошо. Ей не нравится, что он делает. Она пытается сосредоточиться на словах, но ей плохо. Страх только мешает, говорит папа, и это правда. Лучше не бояться. Лучше сочинять песенку. Она это может – она может сочинять ее про себя. Песня про глупую землеройку и суховей. И сойки бестолково машут крыльями, когда Миллисент не выдерживает и кричит. – Лапуш, тихо, – просит папа, держит ее руки. Рассказывает сказку, но Миллисент плохая, она никак не может сосредоточиться на словах. Она все сильнее хочет спать. Но так больно, что не заснуть, даже если плотно-плотно закрыть глаза. Когда он запускает пальцы в ее волосы, она находит решение – нужно просто думать о <i>Миллисент</i>, которая трогала волосы тоже, но не было больно, было нормально, было светло. Нужно думать о <i>Миллисент</i>, это же ее рука в волосах, это ее голос говорит сказку, это она за окном, прижалась носом к стеклу, за ее спиной горят огоньки, синие и розовые, может, это светятся глаза Хитроглазов. Пожалуйста, не надо. Папа не виноват, что Миллисент никак не может дослушать сказку до конца. Поэтому сказка никогда не кончится. Поэтому свет не зажигается. Папа дышит тяжело, гладит Миллисент, он говорит, что она все сделала хорошо и в другой раз будет лучше. Будет не так больно. Это все чай, думает Миллисент. Какая я бестолковая. Я заварила не с лавандой, а со зверобоем. Поэтому болит живот и кровь идет. Поэтому. Надо и папу предупредить, если у него пойдет кровь, он не сможет писать новые статьи для «Придиры». И мама будет грустить, глядя сверху. – Как мы назовем соек? – спрашивает Миллисент. – Нона, Децима, Морта*, – говорит папа задумчиво. Когда Миллисент можно слезть с его колен, окна совсем белые от морозных узоров, и кажется, что это тоже ледяные руны, и по ним путешествует ее палец.
***
Миллисент тонет. Чьи-то руки выдергивают ее из-под воды, она таращит глаза, из носа текут струи, из ушей – тоже, ее волосы мокрые, прилипли к шее тяжелыми змеями. Миллисент отплевывается, шарахается прочь от чужих рук, спотыкается и вновь уходит под воду, но здесь неглубоко, к счастью. Она бредет к берегу, размахивая руками, чтобы удержать равновесие, она почти падает на траву, из нее все еще течет вода. Она не оглядывается на Луну, ищет одежду, грязь и мелкий сор липнут к мокрому голому телу. Она находит свою мантию, одевается, торопливо, чуть не рвет рукав, когда кисть запутывается в ткани, и замирает, только когда оказывается полностью одета. Но даже теперь ей хочется спрятать свое тело, закрыть его от чужих глаз, словно это с ней сделали такое. Ей гадко, так гадко, так противно. Ее колотит дрожь. Миллисент слышит плеск воды за спиной. Она не оборачивается, когда Луна выходит из озера и тоже начинает молча одеваться. Миллисент обхватывает себя руками, пытаясь согреться. Она не думает о том, каким образом озеро в лесу превратилось в природный Мыслеслив, не думает, что только что видела мир чужими глазами, только что вырвалась из плена чужого, туманного и спутанного разума. Миллисент страшно и гадко, она хочет бежать прочь, она хочет ударить Луну, хочет лупить ее по лицу, пока не польется кровь. Она хочет закрыть уши руками, и зажмуриться, и вернуть время назад – так, чтобы она спокойно спала всю ночь в девичьей спальне, как и положено послушным студентам. Луна молчит. Она все еще не произносит ни слова, но когда Миллисент находит в себе силы повернуться к ней, то натыкается на внимательный, пристальный взгляд. Глаза Луны – большие и тусклые – похожи на два озера, в которых плавают страшные воспоминания. Луна глядит на Миллисент, и та пятится, пятится, наступая на ветки, с хрустом ломающиеся под ее весом. – Ну, чего?! – грубо орет Миллисент, ее зубы стучат. – Чего ты хочешь от меня? Луна не отвечает. – Что ты так смотришь?! – паника в голосе Миллисент заставляет двух тяжелых ночных птиц сорваться с веток дерева и улететь в сторону замка, хлопая крыльями. Миллисент все еще пятится, словно боится отвернуться от Луны, словно та может превратиться в туман или пену морскую. Она пятится, а Луна остается неподвижной, не говорит ничего, не улыбается, не следует за ней – просто стоит и смотрит – у кромки озера, в прозрачной мокрой ночнушке. – Что ты хочешь, чтобы я сделала?! – кричит Миллисент с отчаяньем и злобой. – Что я могу сделать?! Ну что я могу сделать?!.. Луна не отвечает. Она все смотрит, безжалостно, не отпуская Миллисент глазами, пока та отступает спиной вперед, спотыкаясь о корни деревьев. Только когда толстый ствол дерева загораживает худенькую фигурку Луны, Миллисент поворачивается и бежит, быстро, стремительно, словно чувствуя правильное направление. Она бежит, сжав пальцы в кулаки, и ее не пугают звуки ночного леса, ее не беспокоит, что мантия мокрая, и палочка может вывалиться из кармана, и она может заблудиться. Миллисент бежит, и ни единой мысли нет в ее голове. Только когда перед ней возникают тяжелые двери замка, она останавливается, задыхаясь, глотая воздух, чувствуя боль в гудящих ногах и саднящих ладонях, которые вспорола своими ногтями. И на следующее утро Миллисент притворяется, что никогда не разговаривала с Полоумной.
*Нона, Децима, Морта – три сестры-пряхи, богини судьбы в древнеримской мифологии; заведовали нитями, которые символизировали человеческие судьбы. Нона прядет нить, Децима крутит веретено, а Морта обрезает нить, заканчивая жизнь человека.
