Наступает весна, последняя весна в Хогвартсе. Последняя весна. Мысли об экзаменах вызывают у всех гримасы и стоны. – Не хочу-у-у… – мычит Элла, вытягиваясь на ковре у камина в пустой слизеринской гостиной. Она похожа на кошку, которая чувствует приближение марта. Изгибается, выпячивая тощий живот, волосы разметались по ковру, блестят в неровном свете пламени. – Чертова старуха завали-и-и-ит… – со Спраут у Эллы вечные неприятности. В прошлый раз Элоиз заявила мадам, что глупо заниматься изучением садовых растений, потому что за садом все равно смотрят домовики. Мадам Спраут на это заявила, что множество известных растениеводов с ней не согласятся. «Могу поспорить, что они все грязнокровки», – пробурчала себе под нос Элла, но Спраут услышала, жутко рассердилась и выгнала Эллу вон из класса. Та вернулась спустя несколько минут вместе с Кэрроу, которая сделала Спраут замечание: «Вам позволили преподавать в этой школе, чтобы вы передавали ученикам знания, а не выгоняли их прочь! Занимайтесь своим делом, Помона». «Если только вы будете заниматься своим, а не лезть в чужие», – гневно ответила та, но голос у нее был сдавленный и руки нервно подергивались. Когда Алекто и Амикус ушли, Спраут села в наколдованное кресло и закрыла лицо руками; через несколько минут тишины Панси нарочито громко протянула: «Профессор, так нам продолжать, или мы можем идти?» Мадам Спраут поднялась и вернулась к лекции, но ни разу не посмотрела в сторону Эллы и старательно обходила ее, словно прокаженную, когда курсировала по классу. – Не говори. – Панси сидит на диване, подобрав под себя ноги. Лениво рисует узоры в воздухе палочкой, заставляя бумажного журавлика кружиться в воздухе. – Ненавижу всю эту нудятину. Как сдавать Биннса? Я ни слова не помню из его лекций. – Говорят, что Нотт продает конспекты по истории. – Откуда у него? Элла только пожимает плечами, раскидав руки в стороны, глядит в потолок. – Панси, ты когда-нибудь любила... того, кого нельзя, никак нельзя любить? – спрашивает Элла. Наступает молчание, слышно только, как с тихим шорохом Элла проводит пальцами по густому ворсу ковра. – …Кого-то, кто… ну, кто точно не для тебя? Панси вздрагивает, обхватив себя руками, взгляд ее становится тоскливым, но Элла не видит, она глядит в потолок, распластавшись по полу. – …Любила так сильно, что можно умереть? – спрашивает она после паузы, тихим, спокойным голосом. Панси молчит, журавлик падает прямо на живот Эллы. Та хватает его, мнет пальцами, а Панси и не смотрит на это. – Панси? – зовет Элла, когда тишина затягивается. – Зачем ты?.. – бормочет Панси, утыкаясь лицом в колени, сворачивается в клубок на диване, тяжело дышит. – Вот и поговорили, – смеется Элла, но как-то горько, закрывая ладонью глаза. Миллисент тихо поднимается по лестнице, стараясь не скрипеть ступеньками. Ей удается вернуться в спальню незамеченной.
***
Весна, и все сходят с ума. Отряд Дамблдора в опале; чем чаще наказывают его членов, чем больше синяков на лице Лонгботтома, чем злее Алекто и Амикус, чем мрачнее директор, тем наглее и откровенней глупые выходки отряда. Иногда возникает впечатление, что те несносные близнецы, которые устроили Салютный День прямо на экзамене Амбридж, вернулись в школу. Ходят слухи, их прячут где-то, то ли в Выручай-комнате, то ли у Плаксы Миртл, а может, в потайной кладовой за ржавыми доспехами на втором этаже. Луна, что самое неприятное, тоже замешана в этих бестолковых делах. Миллисент пару раз замечала, что под ногтями у нее полукружия синей нестираемой краски, которые сами по себе служили достаточно веским доказательством и могли привести к неделе отработок под личным присмотром Кэрроу. Миллисент в эти дни старается не видеться с Луной – ей не нравится плывущий взгляд этой идиотки, ее смутные намеки, неуместное спокойствие и измазанные пальцы. Панси совершенно расслабилась, и хотя все разговоры, что в гостиной, что в спальне, только об экзаменах, книжек не открывает никто. В апреле целую неделю без остановки идут дожди, от стен в коридоре веет сыростью и землей, словно Хогвартс превратился в огромную могилу. У Панси отросли волосы, она забирает их в небрежный, задорный хвост, забирает быстро, по утрам перед зеркалом, уже оправив мантию и спустив пониже гольфы. Миллисент еще в постели, потому что ей не нужно три часа крутиться у зеркала. Она лежит, подтянув колени к животу, скрытая одеялом, и смотрит, как Панси забирает волосы наверх. Раз – взметнулись руки к макушке. Пальцы быстро и уверенно растягивают резинку, перехватывают темные пряди. Два – с щелчком Панси отпускает резинку и пару раз поправляет хвост, затягивая его туже. Волосы все еще недостаточно длинные для такой прически, поэтому хвост больше похож на волосяной обрубок, торчащий перпендикулярно затылку. По шее под ворот мантии стекает незахваченная прядка волос, похожая на струйку темной жидкости. Миллисент не может оторвать взгляда от этой прядки. Панси сидит впереди, рядом с Эллой, а Миллисент задыхается каждый раз, когда взгляд ее падает на шею Панси. Она совершенно не может учить уроки, и профессора возвращают ее работы с самыми ужасными оценками. Миллисент комкает эссе, искалеченные красными чернилами, комкает возвращенные контрольные и проверочные тесты, кидает в сундук с одеждой и запирает. Панси смеется: – Как будто это поможет! Милли, что случилось с твоими мозгами? Неужели их погрызли мозгошмыги?.. – Заткнись! – неожиданно орет Миллисент, и Панси пятится, расширенные от изумления глаза на бледном лице, тонко сжатые губы смягчаются в улыбке. – О-о… ясно. Ну, не стоит так резко, Милли. Мне, в общем-то, наплевать. – Панси отворачивается к окну, а Миллисент садится на кровать, сгорбившись и обхватив голову руками. «Что ей ясно? – думает она. – Все не так, это совсем не… Что, блядь, ей ясно?!» Чем строже порядки в школе, тем чаще слизеринские вечеринки. Теперь Снейп вообще не посещает их факультет, видимо, слишком занят директорскими делами. Оно и к лучшему – всем не помешает немного расслабиться; от мысли, что они доживают последние месяцы в Хогвартсе, совсем сносит крышу. Пьют Огден, и солодовое виски, и «Горючую Гадость Уизли», потому что она взрывает мозг лучше обычного алкоголя, а достать ее легче всего. Пьют, дерутся, целуются, колдуют. Вереницы блестящих искр из палочки Блейза застревают в волосах Эллы, и это так удушающе красиво, что Блейз сам не может оторвать глаз. Панси сидит на коленях то у одного, то у другого; она обнимает за шеи Крэбба и Гойла, повисая между ними, и смеется: «Мальчики…» Миллисент много пьет, а напившись, застывает у зеркала. Она пытается привыкнуть к своему лицу, жесткому, квадратному, она хмурит брови, и тут же упирается пальцем в пухлую выпуклость на переносице. Она так занята отвращением к своему отражению, что даже не поворачивается, когда Панси начинает танцевать с Эллой, под улюлюканье и свист парней. Панси покачивается, обняв Эллу за плечи, она выше, поэтому Элла утыкается лбом в скулу Панси, слишком пьяная, чтобы как следует переставлять ноги. На середине песни Панси оставляет подругу без опоры, и ее подхватывает Нотт, утаскивая к дивану, а Панси подходит и становится позади Миллисент, близко, но не касаясь. Миллисент кривится, глядя на то, как отражения ее и Панси находятся в общей зеркальной раме. Слишком заметна разница, слишком силен контраст, чтобы Панси сделала это случайно. Впрочем, у Панси пьяный взгляд, такой же тусклый и мутный, как и у Луны, только он темный, слишком темный. – Ты тоже хочешь танцевать? – спрашивает шепотом Панси, и Миллисент отчаянно качает головой: «нет». Она знает, что это очередная игра, очередная жестокость. Она боится того, что может выкинуть Панси сейчас, при всех; страх достаточно сильный, чтобы отрезвить. Миллисент отчетливо помнит, как на четвертом курсе Панси вонзила в Миллисент правду, обличенную в слова: «Я же вижу, как ты на меня смотришь… Ты запала на меня, верно, Милли?!». Панси зла, и сейчас Миллисент понимает это – по ее глазам, по ее улыбке, по ее пьяной настойчивости. За что – не имеет значения, потому что Панси не нужно особых причин, чтобы злиться и наказывать. Когда-то очень давно Миллисент имела глупость привязать Панси к себе волосяными прядями, а сейчас оказалась сама в ловушке, оплетена, вплетена, поглощена. У Миллисент холодок по спине, и все тело напряжено, она как доска, что не гнется. Когда руки Панси смыкаются на ее пояснице – теплые и маленькие ладони, как у ребенка, – Миллисент облизывает пересохшие губы. Краем глаза она все еще видит себя в зеркале: застывший, немигающий взгляд исподлобья, взгляд одержимого. Лицо угрюмое, тупое, локти неловко расставлены в стороны, огромная бесформенная тень падает на пол, сливаясь с тенью Панси. Элла громко с кем-то ссорится, хлопает крыльями чья-то сова, влетевшая прямо в мальчишечью спальню, где происходит попойка, а Панси пахнет виноградом, и запрокидывает голову, закрыв глаза. Она гнется назад, как в танго, и почти падает, Миллисент держит ее, сцепив застывшие пальцы за ее спиной, и неловко бубнит: – Ну, Панси, ну, вставай, ну… Руки болят от напряжения и тяжести, взгляд Миллисент застыл на подбородке Панси, остром и нацелившемся в потолок, а Панси открывает глаза и глядит на перевернутый мир, пока Миллисент ее держит. Миллисент утаскивает Панси в девичью спальню, придерживая за локоть на лестнице, Панси хихикает и жалуется, что уже болит голова, и все-таки подворачивает ногу на ровном месте, цепляясь за Миллисент. В пустой темной спальне Панси, все так же хихикая, залезает на ближайшую кровать – это постель Прю, на ней теперь никто не спит, на ней разложены миллионы кофточек, блузок и мантий, Панси это не волнует, – она лезет к подушке и закрывает глаза, довольная. Миллисент ложится рядом, смотрит на Панси, ей пьяно и хорошо, и она наслаждается мыслью, что ничего особенного не произойдет. В душе у нее такая смесь чувств и эмоций, что это почти невыносимо. «Я должна запомнить, – думает Миллисент. – Я обязательно должна запомнить это, чтобы потом, когда проснусь…» Она не знает, как заканчивается эта мысль. Вдалеке приглушенно звучат музыка и смех, что-то разбивается, а Миллисент неловкими движениями сплетает прядь своих волос с волосами Панси в одну косичку. Ей это кажется чем-то особенным, вроде колдовства, вроде обещания. Она закрывает глаза, но даже после этого комната продолжает кружиться. Миллисент просыпается от того, что ее дергают за волосы. Это Панси встала и с шипением принялась распутывать их пряди. – Черт, черт, черт, сейчас трансфигурация, МакКошка нас убьет! – причитает Панси, елозит ногами по кровати, сбрасывая на пол чью-то одежду. – Какого черта я так напилась, ведь знала же, что с утра трансфигурация… ведь я же еще хотела подготовиться к этой контрольной… – Панси вскакивает с постели, наскоро разглаживает помятую мантию, в которой спала. Миллисент лежит, открыв один глаз, и смотрит, как взметаются руки Панси к макушке, стягивая волосы в хвост. В школе чародейства и волшебства Хогвартс настоящих чудес никогда не случается.
