В купе душно, это сухая, жаркая осень; кажется, что солнце выжигает землю, кожу, волосы. Обивка сиденья липнет к коже; Миллисент задыхается, Нотт открывает окно, но в купе только врывается горячий, обжигающий ветер. Они едут в Хогвартс, они знают, что уже ничего не будет по-прежнему, это последний год, последний. – Снейп директор, значит все будет в порядке, – говорит Нотт, он смотрит на подтаявшую шоколадную лягушку с отвращением, со щелчком пускает карточку по столу. С карточки улыбается Дамблдор – так, словно ничего и не произошло. – Он не допустит, чтобы с нами… Нотт замолкает, глядит в окно, Миллисент закрывает глаза, пот течет по лицу. – Он ведь убил Дамблдора, – напоминает Забини угрюмо. – Вот так просто взял и убил. Его и раньше-то страшно было разозлить, а теперь что? Минус двадцать баллов с Рейвенкло и Авада в придачу… Нотт ухмыляется, хотя ему не смешно. Косится на Миллисент, которая откинула голову назад и дышит через рот. – Эй, тебе что, плохо? – Если надумаешь блевать, воспользуйся окном, – с опаской добавляет Забини. – Оставьте ее в покое, – говорит Панси и снова притворяется спящей, прижимаясь своим плечом к плечу Миллисент. Она горячая, горячая, как осенний ветер.
***
В Большом зале Миллисент первым делом ищет взглядом Поттера, но его нигде нет, так же как и его свиты. Гриффиндорцы необычайно тихи, а Снейп, сидящий на директорском месте, кажется потерянным. Но когда он встает и произносит короткую речь, в которой практически одно сухое перечисление правил и запретов, он становится прежним Снейпом. «Убийца!» – кричит кто-то со стороны гриффиндорского стола, уродливая женщина в строгой темной мантии вскакивает со стула и направляется в ту сторону, а МакКошка бледнеет, словно вот-вот упадет в обморок. – Довольно. – Снейп кривится, на секунду бледное лицо искажается резкими складками, и он кажется старым, старше Дамблдора. – Приступайте к трапезе, молча. Когда профессор Кэрроу подаст вам команду, организованно выходите из-за столов и следуйте вслед за старостами. Молча. Он садится, с шумом пододвигая стул, а Миллисент продолжает разглядывать МакГонагалл. Та не обращает на нее внимания. Впервые ужин в Большом зале проходит в полном молчании. Это даже приятно ради разнообразия. Помогает собраться с мыслями. Вот только Миллисент думать ни о чем не хочет.
***
Вокруг происходит что-то серьезное; все меняется, слишком сильно, слишком внезапно. А может, начало меняться уже давно, а Миллисент не замечала, слишком занятая своими переживаниями. Она не любит перемены. Но по большому счету ей все равно. Многие не приехали; многие даже покинули страну. Кровать Прю пустует; Миллисент это устраивает, больше шансов, что они с Панси будут оставаться вдвоем, если Элла куда-нибудь умотает. Малфоя тоже нет в Хогвартсе. Отчего-то Миллисент кажется, что он сейчас вместе с Поттером и его командой. Хотя глупости, конечно же. Панси всем говорит, что Малфой уехал на год во Францию, к родственникам, и закончит обучение в Шармбаттоне, но ей мало кто верит. На второй день по приезде Миллисент слышит, как Элла увещевает: «Ну, Панси, мы слышали уже эту историю, давай, расскажи мне, где он на самом деле? Я ведь твоя подруга, ты можешь мне рассказать, я никому не проболтаюсь, обещаю! Правда, что его забрал Тот-Кого-Нельзя-Называть? Я слышала, что родители Драко – Пожиратели Смерти. Он ведь сейчас с ними, да? Или он с Поттером? Он знает, где Поттер? Они вместе, Панси? Они вместе?» Элла наступает, вглядываясь в лицо подруги так внимательно, словно это нечто большее, чем простое любопытство. У Панси такой растерянный вид, что Миллисент вмешивается. Она подходит, берет Панси за руку, и та глядит с молчаливой благодарностью. Под цепким взглядом Эллы Миллисент тащит Панси вверх, в спальню, как на буксире. В спальне Панси валится на кровать, прижимает подушку к лицу, чтобы заглушить всхлипывания. Миллисент переминается рядом, ей хочется положить руку на затылок Панси, почувствовать, какой он лихорадочно-горячий, какой он округлый, как послушно сминаются волосы под пальцами. Она стоит рядом и смотрит, как Панси плачет. – Я сама не знаю, понимаешь? – говорит Панси глухо, через подушку. – Понятия не имею, где он. Что с ним случилось. Может быть, он даже умер. Я не знаю, не знаю! Ты мне веришь? Миллисент кивает, но Панси не видит этого, она прижимает подушку к лицу. Острые ноготки покрыты ровным слоем темного лака, матового, красивого. Юбка чуть задралась, белые ноги Панси поперек зеленого покрывала, она же абсолютно не загорела за лето! – Милли… – Панси отнимает подушку от лица, косится на Миллисент, веки ее опухли, они мгновенно краснеют и опухают от слез, по Панси всегда можно сказать, когда она плакала. Маленький рот жалобно скривился. Капелька на подбородке – не то слюна, не то слезинка. Миллисент снова кивает. «Да, Панси, да, для тебя всегда да, что угодно». – Милли, я не могу выйти на ужин в таком виде. Ты принесешь мне пудинг? Миллисент улыбается. Панси тоже.
***
Панси доела пудинг и принялась за кекс, один из тех, что привезла Миллисент – бабушка буквально силком всучила. Миллисент заплетает какую-то вертлявую третьекурсницу, машинально, расслабленно, думает о своем. Пальцы привычно собирают пряди, стягивают в узор, пушистые рыжие волосы льнут к ладони. В комнате тихо, громоздятся не до конца разобранные чемоданы на кроватях, повсюду беспорядок, который всегда бывает в начале сентября. Там и тут летние колдографии, мантии свалены на подоконнике стопками, какими их упаковывали по чемоданам эльфы, пахнет лавандовым саше и разлитыми духами. Снизу, из гостиной, доносится шум – старосты объясняют что-то первокурсникам, основательно их запугивая. Панси крошит кекс на кровать, лениво наблюдает за работой Миллисент, улыбается обветренными губами. Миллисент успокаивают эти монотонные движения пальцами, если бы она умела вязать или шить, она бы это делала, если бы ее интересовали книги, она бы читала, но вместо этого она плетет косы, делает прически, разделяет проборы и накручивает пряди, умело, спокойно. Она думает о том, что как бы все сильно ни изменилось, что-то в Хогвартсе всегда останется прежним, например эти первые сентябрьские дни, когда все, перебивая друг друга, рассказывают про каникулы, распихивают вещи по тумбочкам и шкафам, обмениваются сувенирами из поездок. Да что угодно может произойти, но какие-то вещи изменить нельзя, и это хорошо, это правильно. Это здорово успокаивает. – Ненавижу рыжих, – говорит Панси, потягиваясь на своей кровати. – Они меня пугают. Миллисент не отвечает, третьекурсница перестает вертеться и замирает, глядя на Панси, как кролик на удава. Панси тоже разглядывает девчонку, брезгливо морщится. – Особенно когда у них веснушки. Это так противно, бе-е. Просто мерзко. Миллисент проводит расческой по волосам, незаметно бросив взгляд на свою руку. Там родинки, или веснушки, но скорее все же родинки. На лице их нет, и на том спасибо. Миллисент с удовольствием отмечает, что загорела немного за лето. Кожа ее стала не то чтобы смуглой, но не такой мертвенно-белой, как была. Все потому, что этим летом дома было особенно невыносимо, и Миллисент пользовалась любой возможностью, чтобы улизнуть оттуда. За поместьем располагается вересковая пустошь, а если пересечь ее, то можно попасть на берег холодной реки. Там красиво. Это место дикое, но не в плохом смысле. Оно не то чтобы запущенное, нет – скорее естественное, природное. Тонкую грань между природной красотой и запущенностью мама не позволит пересечь, внимательно следя за тем, чтобы окрестности поместья выглядели… благородно. – Ну, чего молчишь? Сама-то как думаешь? – Панси обращается, конечно, к Миллисент, не к третьекурснице. – Дело не в цвете волос, – отвечает та. – А в чем? «В том, как пряди струятся между пальцев. Как волосы касаются кожи шеи. Как они светлеют или темнеют на концах. Как они рассыпаются или стягиваются в пучок, как с ними играет солнечный свет, что они сообщают моим рукам, когда я прикасаюсь…» Миллисент пожимает плечами. Панси задумчиво подносит палец к глазам, удерживая на нем крупную крошку. – Я вот люблю блондинов. Они красивые. Самые красивые. Это большая редкость, когда волосы светлые от природы, – говорит Панси. – У Луны светлые волосы, – вдруг произносит Миллисент. Панси смотрит на нее во все глаза, и Миллисент встречает взгляд. В полной тишине, которая становится все напряженней, они глядят друг на друга, а третьекурсница вдруг становится совершенно неподвижной, как каменное изваяние. Миллисент упрямо сжимает губы, а Панси смотрит, и что-то в ее глазах… Это мгновение длится и длится, а потом Панси подносит палец к губам и аккуратно снимает ими крошку, на секунду коснувшись ее языком. Миллисент закрывает глаза, сглатывает и говорит каким-то чужим голосом: – То есть, я хотела сказать, у Полоумны.
***
Она встречает Луну только в октябре – теперь смежные занятия очень редки, а в Большом зале каждый глядит в свою тарелку. В коридоре на втором этаже свет кажется красным: когда заходит солнце, на несколько минут все окна, идущие в ряд по западной стене коридора, заполняются расплавленным алым светом. Все знают эту особенность, но как-то не придают ей значения, только впечатлительные первокурсники еще иногда специально выжидают время, чтобы увидеть это явление. Но в этот раз никаких первокурсников. Луна стоит посреди коридора, глядит широко распахнутыми глазами, лицо ее из-за необычного освещения кажется пунцовым, словно с него содрали кожу, а волосы кажутся бледно-бледно-розовыми, как марганцевый раствор. Миллисент даже думать не хочет, как выглядит она сама. Гриффиндорская расцветка ей определенно не идет. Она останавливается, чтобы немного поболтать, и Луна ведет себя как ни в чем не бывало – и это приносит странное облегчение. Миллисент даже спрашивает, какого черта такое с Луной творилось в прошлом году и почему она вела себя так отчужденно, так... – Как? – удивляется Луна, поднимает невидимые брови. – Я все время веду себя не так. Но как сделать, чтобы было так, еще ни разу никто не смог объяснить. Потом Луна принимается рассказывать длинную запутанную историю о том, как она провела лето, и уровень бреда в ее словах зашкаливает. Как-то Луна поведала Миллисент, что летала на фестрале в Министерство, и там был ужасный мозг-убийца с щупальцами, так вот та история казалась почти правдивой по сравнению с описанием каникул Луны. – Эй! Внезапно Миллисент понимает, что солнце зашло, и в коридоре снова обычный полумрак, а еще она только что улыбалась и ей впервые за много месяцев было спокойно и хорошо, как бывало раньше с Луной. Все это Миллисент успевает понять прежде, чем Лонгботтом подходит к ним, сжимая палочку. Лицо его все в синяках и ссадинах. «Неужели этот увалень умеет драться? С кем, интересно, он сражался, и не за честь ли дамы?» – эти насмешливые мысли звучат в голове у Миллисент с интонацией, в точности скопированной у Панси. Тем временем Луна поворачивается и машет рукой. – О, привет, Невилл! – Что происходит? – спрашивает он отрывисто, направив палочку на Миллисент. – Она тебя достает? Может, он и выглядел бы грозно, да только левый глаз совсем заплыл. – Нарываешься на неприятности, – грубо говорит Миллисент, глядя исподлобья. – Давно на отработке не был? Он как-то странно кривится, Миллисент не успевает об этом задуматься. – Все в порядке, мы просто болтаем. Я рассказала Миллисент про свои каникулы. Не хочешь рассказать о своих? – Луна наклоняет голову к левому плечу, Невилл хмурится. – Пожалуй, обойдусь как-нибудь. Я лучше побуду тут, неподалеку, на всякий случай. Он отходит к подоконнику и сверлит взглядом Миллисент, все еще не выпуская палочку. Этот дурацкий фарс становится слишком неприятным, Миллисент пожимает плечами, разворачивается и уходит по коридору, не сказав Луне больше ни слова.
***
В Запретном лесу холодно, снега нет, но небо белое, провисшее над верхушками деревьев, словно влажная простыня, – вынашивающее снег. Миллисент кутается в плащ, идет среди деревьев уверенно – она знает эти места как свои пять пальцев, все детство прошло в Запретном лесу, который ни для кого не был по-настоящему запретен. В нужном месте она огибает трухлявую кривую сосну и оказывается на поляне. Садится рядом с Луной, зябко обхватив себя руками. Луна достает из сумки кусок сырого мяса, завернутый в сочинение по истории магии. Пергамент пропитался кровью. – Мне показалось, так будет наглядней. Тема – «Кровопролитные войны второго столетья». – М-м-м… не было такой темы. – О, мистер Биннс всегда говорит так призрачно, что я не могу расслышать, а переспросить стесняюсь. Так что я просто придумываю сама себе темы для домашних заданий. Это ничего, он все равно ставит мне оценки. Луна швыряет мясо вперед, Миллисент глядит, как оно исчезает в не видимых для нее челюстях. Теперь она знает о фестралах чуточку больше – тот урок с неотесанным лесничим был одним из худших, на которых ей доводилось побывать. Она не видит их, хотя и знает, что такое смерть. Просто не присутствовала, когда все случилось. Луна их видит и не устает напоминать об этом. Миллисент не понимает ее. Ей кажется чудовищным, что Луна с такой легкостью и готовностью рассказывает всем желающим, что ее мама смотрит с небес и разговаривает с ней. Словно нет ничего страшного, словно это в порядке вещей – вот так вот выкладывать, что ее мама умерла. Когда Луна заводит об этом разговор, Миллисент хочется ударить ее, всякий раз. Сильно. Однажды она так и сказала Луне: «Я хочу ударить тебя». – О! Куда? – с любопытством отозвалась та. У Миллисент умер папа, но она никогда ни с кем это не обсуждала и не собирается.
***
Летом Миллисент отправили за новой мантией к Мадам Малкин. Бабушка все не отступалась от своего плана сделать из Миллисент достойную леди, девицу на выданье. Она и маму все время пыталась сплавить, повторяя, что нельзя хоронить себя рядом с мужем, сводила ее с какими-то придурками, но мама только качала головой: «Прекрати, ма, меня уже не починишь, поздно. А вот Миллисент мы еще увидим в подвенечном платье, в это я верю». Выдать Миллисент замуж было идеей фикс у обеих – у матери и у бабушки. Когда они начинали говорить про ее будущего жениха, или про модные фасоны, или про последние сплетни из «Ведьмополитена», их было не остановить. Папа раньше повторял, качая головой: «бабье царство», а теперь это произносит Миллисент. За мантией все же пришлось отправиться, чтобы избежать скандала. В магазине она столкнулась с Панси и Эллой. Миллисент не знала, что они вместе проводят каникулы. Это было нечестно, несправедливо. Словно бы все это не пустая болтовня и Элла правда лучшая подруга Панси. Та могла хотя бы сообщить Миллисент, как планирует провести каникулы. Миллисент хмуро отвернулась к вешалкам, сделав вид, что не заметила этих двоих, хихикающих и прикладывающих друг к другу разные мантии. «Пусть подойдут, а там придумаю, что им соврать». Миллисент хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы показать: ее лето проходит еще лучше. Но смешки за спиной стихли, а потом Миллисент уловила едва слышный шепот и краем глаза углядела, что Панси и Элла крадутся к выходу, хихикая и бросая короткие взгляды на Миллисент. Они хотели сбежать из магазина прежде, чем она их заметит, чтобы не пришлось с ней разговаривать. Миллисент уткнулась взглядом в мантию, какого-то невнятно-бурого цвета, и таращилась на нее, пока не звякнул колокольчик над закрывшейся дверью. Почему-то кровь прилила к лицу и было так стыдно, словно это она сделала что-то плохое. Ассистентка мадам Малкин неслышно возникла рядом. – Это очень модный цвет в этом сезоне. Мама и бабушка пришли в отчаянье, когда Миллисент явилась домой в этом убожестве. Сказали, что больше ни за что не позволят ей делать покупки в одиночестве. Словно бы Миллисент собиралась еще хоть раз повторить этот печальный опыт.
***
Панси собирается на свидание. Миллисент стоит, подпирая стенку, сложив на груди руки. Загородив зеркало. Панси носится по комнате, мычит себе под нос какую-то песенку. Вроде знакомую. Миллисент даже не возмущена. Возможно, это должно было хоть немного задеть, оскорбить – одно дело знать, что Панси принадлежит Малфою, и с этим ничего не поделаешь, и совсем другое – видеть, как она беззаботно крутится по комнате, собираясь на свидание с мальчишкой, который ей даже не особо-то и нравится. – Он ничего, – сказала она, пожав плечами, когда Миллисент уточнила: «Шестикурсник?». – Черт, черт, ну что такое!!! – Панси застывает, согнувшись, она похожа на букву «Г», сделанную из человеческой плоти и крови. «Голая», – думает Миллисент. «Глупая». «Главная». «Грустная». «Горькая». «Я заразилась от Луны», – думает Миллисент, глядит, как Панси терзает пальцами пятно на юбке. Темные волосы плещутся в воздухе, закрывая покрасневшее от злости лицо, шелестят прядями. Она вся такая худая и тоненькая, ее руки похожи на белые плети, на тонкие ветки Гремучей ивы. «Гремучая». Панси больше похожа на кобру, нежели на иву. Она надела все белое – белая блуза, белая узкая юбка. Возможно, ей нравится, как темные волосы сочетаются с белоснежной тканью. А может, тут дело в чем-то другом. Может, это просто красиво – Миллисент ничего не понимает в таких вещах, так что она просто смотрит, как одевается Панси, как царапает ногтем засохшее пятно на юбке, как поднимает лицо, сдувая упавшую на лоб челку, и спрашивает: – Ты хорошо знаешь бытовые заклинания? Нашла, у кого спросить, в самом-то деле. – Черт, черт, черт! Ну что за жизнь?! – Панси сдирает с себя юбку, выбирается из нее, как будто кожу сбрасывает. Падает на кровать, дергает ногой – комок белой ткани на ковре, с пятном от шоколада. Миллисент хмыкает, прикрывает глаза. «ПМС?» – Я ненавижу, ненавижу это! – орет Панси в потолок, возмущается ему, возмущается стенам Хогвартса, возмущается небесам, ее крик полон негодования и обиды, как крик новорожденного. – Хоть раз в жизни, может все случиться по-моему? «Это всего лишь пятно, Панси», – стоило бы сказать. Миллисент лениво говорить что-либо. Она стоит и смотрит, как расплющиваются ягодицы Панси о матрас, как темные волоски выбиваются из-под резинки узких белых трусиков. Миллисент думала, что Панси там все бреет начисто. У нее во рту сухо, и в горле как будто пыль, хочется кашлять. Она думает, что если начнет кашлять, Панси посмотрит на нее и снова скажет что-нибудь убийственное. Скажет: «Ну, сделай уже что-нибудь, если тебе так хочется!» И тогда Миллисент сразу умрет. Панси болтает ногами, лежа поперек кровати и глядя в потолок. Она тяжело дышит после случившегося приступа ярости, но пальцы ее расслабленно вырисовывают что-то на простыне. Волосы спутались, значит, она снова будет их расчесывать, оттеснив Миллисент от зеркала. – Может, это знак судьбы? Может, мне не идти никуда? Панси все еще верит в возвращение Малфоя. Но жутко боится, что другие подумают, будто она сидит и ждет его, как какая-то… скромная девственница. От Панси пахнет виноградом – наконец-то те чудовищные Малфоевы духи закончились, точнее, Панси прекратила ими пользоваться, только иногда открывает флакон и нюхает, а потом снова убирает под тряпки в свой сундук с одеждой. А сама она пахнет виноградом. Это неожиданно, но приятно. – Или надеть ту желтую юбку? – Панси рывком садится на кровати, смотрит на Миллисент. – Желтый тоже ничего, да? Хотя я хотела быть в белом. Но раз уж я такая невезучая. Или можно попросить какого-нибудь домовика отчистить, но они такие медленные, а я уже опоздала на пятнадцать минут. Ну, Милли, ну, как ты думаешь?.. За окном светит солнце, ярко, яростно. Панси слезает с кровати и идет через комнату. Волосы у нее окончательно спутались, а белая блуза ослепительна на свету. Худые бедра немного покачиваются, хотя она специально не старается. Она просто идет через комнату к зеркалу, но Миллисент кажется, что Панси идет к ней, и она вдруг перестает дышать. Когда Панси оказывается так близко, что волна теплого запаха нагретых на солнце волос, свежевыстиранной блузы и винограда накрывает Миллисент с головой, она срывается с места и выбегает из комнаты. На лестнице она падает и разбивает коленку. Хлещет кровь, и Миллисент вдруг вспоминает белоснежное перо Малфоя.
***
– А если? – спрашивает Луна. – Что «если»? – Миллисент снизошла до диалога. Ей кажется, что происходит что-то неприятное. Как будто идешь через лес, между деревьев, и вдруг что-то касается лица, тонко, невесомо, почти неощутимо, и не видно ничего такого, и почти не противно, но словно бы мешается… поднимаешь руку – и понимаешь, что все лицо в паутине, и она липнет к пальцам, она остается на щеках, даже когда уже смахнула, все равно остается – напоминанием, фантомом, неспокойствием. – Это тебе решать, – отвечает Луна, дернув плечиком. Хламида какого-то грязно-песочного цвета сваливается с плеча, оголяя светлую кожу. Цепочки с многочисленными талисманами, которые Луна на себя повесила, бренчат от каждого ее движения. – Хотя, может быть, я тоже. Миллисент кажется, что Луна разговаривает с кем-нибудь другим. Может, прямо сейчас с ней разговаривает ее мама, та самая, которая смотрит с небес? Или какие еще там голоса слышит эта идиотка? – Ты о чем вообще, Лавгуд? – грубо интересуется Миллисент. – Вряд ли, – вздыхает Луна, виновато покосившись на Миллисент. Возможно, она говорит просто первое, что придет ей в голову. Или подхватила мозгошмыга. Мало ли что. – Мало ли что, – бурчит Миллисент, и Луна, похоже, довольна. – Да. Только не называй меня Лавгуд, – просит она. – А то грустно. – Черт с тобой, – говорит Миллисент, закрывая глаза. Луна прислоняется к ее плечу, и Миллисент слишком лениво отодвигаться.
***
«Мы целовались и он трогал меня под юбкой», – приходит Миллисент записка. Панси оборачивается с первой парты, многозначительно приподнимает брови. Сидящая рядом с ней Элла хихикает в кулак, покосившись на Миллисент. Алекто Кэрроу монотонным голосом объясняет, почему магглов нельзя считать полноценными людьми. Миллисент сминает клочок пергамента и смахивает его с парты, подпирает кулаком щеку. Глядит в окно, замечает, как к теплицам семенит рыжая девчонка, которая еще была подружкой Поттера, а теперь все чаще ходит с вечно битым Лонгботтомом. Миллисент мучительно пытается вспомнить ее имя или хотя бы фамилию – Панси упоминала, что это какой-то древний род, но из магглолюбцев, значит в фамильных генеалогических древах никаких упоминаний о них, предателях крови, не найти. Еще Панси говорила, что девчонка примазывается к Поттеру, потому что нищая, как церковная мышь. Панси не любит рыжих, действительно не любит. У Луны подобных затруднений не возникает. Ее теперь постоянно можно увидеть рядом с этой пигалицей. Когда они столкнулись на выходе из Большого зала, Луна рассеянно улыбнулась Миллисент, а рыжая уставилась на Миллисент с такой злобой, что стало на секунду жутко неприятно и даже страшно. Затем она дернула Луну за рукав, и та послушно поспешила за ней, даже не сказав привычного «О! Привет, Миллисент». Ненависть со стороны гриффиндорцев – обычное дело, но с какой стати Луна должна избегать Миллисент? Ведь с Рейвенкло Слизерин не ссорился… Миллисент вообще не может понять, отчего эта предательница Лавгуд то и дело ошивается в компании гриффиндорцев, словно они ее друзья, словно они не крутили пальцем у виска, как и все остальные, словно они хотя бы пару раз нормально разговаривали с ней за все годы обучения… До нее никому не было дела, кроме Миллисент, ее все считали чокнутой, и правильно считали. Почему же теперь к Луне не пробиться, словно она какая-то суперзвезда с плаката над кроватью Эллы и ее окружает армия охранников с алыми галстуками? «Он сказал, что я сладко пахну. И что он клево делает лейк». Миллисент отпихивает от себя назойливую записку, заколдованную таким образом, чтобы постоянно оказываться перед глазами. Кэрроу стучит указкой по доске, осыпается мел с жирно начертанной надписи: «Люди Дамблдора не сдаются». Тот, кто написал этот бред, воспользовался Нестираемым Мелом Уизли, и Кэрроу отчаялась уничтожить крамольную надпись. Подобные выходки повторяются то и дело; говорят, это действует хулиганская группировка «Отряд Дамблдора», сплошные гриффиндорцы, конечно. «Как-то это дико – называться именем мертвеца», – сказал Нотт, когда они обсуждали все это в гостиной. «Как будто они прикрываются трупом, как щитом». «Как думаешь, это правда?» – приходит новая записка от Панси. Миллисент поджимает губы, презрительно смотрит на затылок Панси. Но ее презрение – всего лишь жалкая пародия, она не умеет презирать, как это делают истинные слизеринцы. Вот Панси умеет, она щурит глаза, ресницы торчком, темными иглами, и кажется, что кто-то невидимый бьет тебя кулаком в живот: презрение Панси осязаемо, оно выворачивает, выкручивает людей, как сильные руки выкручивают, выжимают белье после стирки. Панси презирает, и Миллисент истекает отчаяньем, готовая на что угодно, лишь бы все прекратилось, лишь бы Панси ухмыльнулась, сложила на груди руки, притопнула ногой. «Ладно уж, прощена». Прощение Панси как теплое одеяло, в которое можно укутаться. Такие одеяла накидывают на плечи потерпевшим крушение; оно не спасает от ран и шока, но иногда людям нужно просто тепло. Миллисент нужно тепло, очень. Зима холодная, колючая и злая. Рыжие вихры гриффиндорки отчетливо маячат на фоне белого снега, привлекают внимание. Она, наконец, скрывается за теплицами. Записки Панси шелестят, требуют ответа. Отряд Дамблдора то и дело совершает всякие глупости. Иногда это надписи, возникающие тут и там, в основном написанные нестираемой краской или мелом. Один раз написали даже Всестойкими Чернилами на спине, на мантии Филча. Как им это удалось, непонятно, только все больше слухов про отчаянное бесстрашие членов отряда ходит по Хогвартсу. Задача старост – ловить нарушителей. Панси никогда не относилась серьезно к своему значку, разве что когда пыталась произвести впечатление на Малфоя, но и тогда ее рвение быстро угасало. Теперь же она и вовсе забросила это дело – обиделась на Снейпа. Обижаться на Снейпа настолько глупо и нелепо, что вытворить такое может только Панси. Вряд ли Снейп в курсе, что на него обижена мисс Паркисон, вряд ли он вообще замечает кого-то рядом. Кажется, что он глядит внутрь себя и глаза его зашорены, как у коня. Волосы у Снейпа стали еще хуже – достаточно одного взгляда, чтобы Миллисент чувствовала тошноту, ощущала, как пальцы покрываются скользким, маслянистым жиром, как в воздухе пахнет прогорклым. Да уж, вряд ли кому-нибудь пришло в голову обижаться на директора. Ненавидеть – да, бояться – да, восхищаться – ну-у-у… и такое бывало, наверное. Для того чтобы обидеться, надо счесть его человеком – нельзя же обижаться на погоду, или на море, или на время суток. Панси поймала двоих нарушителей – гриффиндорцы, они из отряда, похоже. Застала на горячем – они смазывали Вечнолипучим клеем стулья Кэрроу, Долохова и Руквуда в учительской. Что странно, Биннс при этом витал над своим креслом и не делал им никаких замечаний. Впрочем, он вечно не видит ничего у себя под носом, так что его можно в расчет не брать. Панси просто сходила за Алекто. Та была очень довольна, когда, вместе с братом, уволокла нарушителей отбывать наказание – отработка или что там еще. Но при этом они притащили с собой еще и директора, долго жаловались ему на то, что «щенки совсем обнаглели», а он кисло разглядывал пойманных гриффиндорцев, и, со слов Панси, не выглядел злым, а скорее усталым. Когда Кэрроу ушли со своими пленниками, Панси ждала хоть чего-нибудь – похвалы или, там, добавленных баллов, все-таки проявила бдительность, помогла поймать нарушителей, да к тому же гриффиндорцев. «Ладно бы хоть кивнул, хоть как-то показал, какая я молодец», – возмущалась Панси позже. Нет, Снейп просто стоял и разглядывал кресла с таким видом, словно хочет задушить кого-то, у кого нет шеи. «Сэр? – Панси попыталась обратить на себя внимание. – Я все сделала правильно?» Не то чтобы она сомневалась, но реакция директора показалась ей подозрительной. Может, она чего-то не поняла? Может, надо было сразу звать его – он хотел сам разделаться с последователями бывшего директора? Снейп молчал, и Панси снова спросила: «Сэр?» Тогда Снейп развернулся к ней, и сказал… «Он ведь никогда не грубит, никому! – возмущалась Панси, изливая душу девчонкам. – Что я такого сделала? Он раньше всегда говорил спокойно, и только на вы, и тем более я же молодец, я же схватила хулиганов!» Снейп рявкнул на нее: – ПОШЛА ВОН ОТСЮДА! «Ну и пусть убирается к черту тогда! – заявила Панси, отшвырнув свой значок старосты. – Никакой благодарности! Урод вонючий!» Директор не мог быть человеком; он был скалой, или морем, или временем года, он был криком, повисшим в воздухе, или кляксой на пергаменте, или ступенькой лестницы, он был чем угодно, но не человеком, который может кричать, и который может уставать, и на которого можно обидеться. Миллисент старается не думать о нем, она привыкла избегать Снейпа, как какое-нибудь неприятное воспоминание, как домашнее задание, которое откладываешь как можно дальше, чтобы не портить себе настроение в выходной, как ощущение паутины на лице. Она ни с кем никогда не говорила про своего отца, но Снейп знает, ему сказала мама, когда он приезжал в поместье. Снейп знает, только потому, что он слишком дотошный и правильный декан и навещает всех своих учеников, даже тех, на кого ему плевать. Снейп знает, но ни разу не спросил, не упомянул, не заговорил на эту тему с Миллисент, словно тут нет ничего особого, словно сплошь и рядом у кого-то кто-то умирает, и ничего говорить не надо. Миллисент не знает, чего больше у нее внутри, когда она думает об этом его молчании, – облегчения или обиды. «Как думаешь, дать ему? У него рот красивый!!!» – приходит новая записка от Панси. Миллисент снова глядит в окно, там рыжая возвращается от теплиц, с ней рядом семенит Лонгботтом, в руках они держат что-то, подозрительно напоминающее баллончики «Въедливой Краски-спрея Уизли». Миллисент улыбается, и, видимо, что-то не так с этой улыбкой, потому что все записки мигом перестают вокруг нее вертеться и с шелестом падают на парту, как помертвевшие осенние листья.
***
– Ты любишь бояться? – Глаза у Луны еще больше, еще безумней, чем были в прошлый раз. Она таращит их, и белки глаз тускло блестят, отражая настоящую луну. На Астрономической башне пусто и холодно, и гулять после отбоя запрещено, но никто еще ни разу не наказывал слизеринцев, а снятые баллы не в счет, кого они волнуют на последнем году обучения? Луна чертит пальцем какие-то символы на пыльных камнях, юбка разметалась по полу, цветастая и нелепая, торчит из-под плотной зимней мантии, как оперение крикливой южной птицы. – Мне вот нравится чувствовать страх. Только если я боюсь чего-нибудь, что может произойти или может не произойти. А если точно произойдет, то я боюсь уже по-другому, и это немного неприятно. А вообще, такие интересные ощущения, когда страшно. Миллисент глядит вниз с Астрономической башни. Потом глядит вверх, на небо, на звезды. Из носа дыхание вырывается белым паром. Раньше это было место для свиданий. Красота, звезды, уединение. Они с Луной словно на первом свидании. Только теперь уже на этом месте никому не придет в голову целоваться или тискаться. Даже Панси с этим ее гребаным младшекурсником. Нет, теперь это то самое место, где умер Дамблдор. Говорить здесь о страхе – в самый раз. У Луны на щеке тонкая длинная царапина. Взгляд дикий, но голос тихий и напевный. Рыжую девчонку забрали из Хогвартса. Родственники, наверное. А может, и нет. Может, она сбежала с Поттером. А может, просто пропала. А может, до сих пор отбывает наказание за те оскорбительные надписи на стеклах теплиц. Дура, кому придет в голову писать гадости про Того-Кого-Даже-Называть-Нельзя? Возможно, ее исключили. Да, просто исключили. – Ты хочешь бояться, Миллисент? – спрашивает Луна, подходя ближе. Она чуть покачивается, словно под слышимую ей одной музыку. Может, это мать с небес поет ей. Миллисент качает головой. Ей холодно, и она уже жалеет, что забралась на башню. Ей охота вернуться в спальню, лечь под одеяло, прижавшись щекой к плоской подушке. Но зато она сможет соврать Панси, что была на свидании. В какой-то мере это правда. Звезды, уединение, Лавгуд и разговор о страхе. Страх нельзя потрогать. Он тоже как паутина на лице, которую чувствуешь кожей, но пальцы ничего не могут нащупать. Может, это не паутина – может, это волосы. «Деревья роняют волосы, деревья лысеют, потому что их никто не заплетает» – мысль, достойная Полоумны, но в голову она приходит почему-то Миллисент. Возможно, во всем виновата ночь, и холод, и лунный свет, который, как известно, вызывает обострение у сумасшедших, крадет последний разум, затягивая его в воронку в черном небе. На днях Патил в Большом зале плюнула под ноги Миллисент. За что? Неясно. У нее тоже был желтый синяк на скуле. Отчего они все ходят в синяках? Болезнь Лонгботтома заразна? Ну не бьют же их на отработках, в самом-то деле?! Панси говорит, это просто сестры Патил подрались из-за какого-то мальчика. Да, просто подрались. Между собой. Миллисент проводит пальцем по ссадине на щеке Луны, та как будто даже не замечает. – Не бояться очень легко. Бояться не стоит. Это делает тебя тяжелее. Главное, чтобы ничего не падало. Как Шалтай-Болтай – могут не собрать, потому что не в рифму, – Луна поясняет, глядя прямо в глаза Миллисент, очень серьезно. – Потому что у директора Дамблдора была не рать, а отряд. В этом вся проблема, видишь? Теперь, когда они стоят так близко, Миллисент может разглядеть ее лицо как следует. У нее все-таки есть брови – почти незаметные, такие светлые, тонкие волоски полукружий, сливаются по цвету с кожей, но чуть отливают лунным светом сейчас. Под пальцем они, наверное, будут колкими и гладкими. – Хочешь, скажу, когда это в первый раз случилось? В те каникулы, на Рождество, – говорит Луна. Миллисент отчего-то становится нехорошо. Она думает, что уже достаточно намерзлась и наслушалась бреда на Астрономической башне. И хоть отработка ей не грозит, наткнуться на Филча с его мерзкой кошкой было бы неприятно. Она возвращается по тихим ночным коридорам, а потом забирается под одеяло, с удовольствием отмечая, что Панси сопит в своей кровати – а она всегда сопит, когда еще не заснула. Миллисент засыпает, представляя, как можно будет соврать про свидание.
