Лето было обжигающе жарким, необычным для этой части Шотландии.
Очень жарким; все единодушно считали, что это Дамбльдор наколдовал на
округу вместе с защитными чарами еще и какие-нибудь знойные, хотя
старик только и делал, что напевал что-то себе под нос и подмигивал в
ответ на все расспросы. В общем-то, никто и не жаловался, ведь самый
жаркий день выпал на субботу в середине июня. Кто-то ушел в Хогсмид,
посидеть возле «Трех метел» со стаканами холодного тыквенного сока, а
большинство осталось купаться в хогвартском озере или загорать, лежа на
траве у стен замка. Воздух дрожал от разговоров, смеха, подначиваний и
зазывных присвистов, всплесков и взвизгов, когда снова и снова звучало
“Вингардиум Левиоза!”, и несчастная жертва плюхалась в воду с высоты
десяти футов.
Но Гермиона ничего этого не слышала. Она сидела
в тени дерева, держа на коленях блокнот, и ее карандаш бросал штрихи на
бумагу, а она не замечала ничего вокруг себя. Не замечала ничего, кроме
скольжения
(тонких женственных рук)
грифеля и
тех черточек, что рождались под ним, пока то, что она видела перед
собой, перетекало на лист блокнота. Не замечала ничего, кроме этого и
Падмы Патил.
Быстрые, невидимые касания, чуть ли не над
страницей, задержав дыхание – или Падма исчезнет – вырисовать нежные
изгибы ее тела.
Полотенце, на котором лежит Падма, изумрудно-лазурного цвета.
(как мои любимые трусики)
С перспективой что-то не то. Гермиона быстро, не останавливаясь, стерла линии. Верный угол…. так…. слишком изогнуто… вот так.
Обрезанные
джинсы Падмы были до умопомрачения короткими, но по какой-то непонятной
причине она могла свободно разгуливать в них и не выглядеть шлюхой.
Поначалу она была точь-в-точь как ее сестра-близнец, часами
развлекалась с косметическими чарами, строила глазки
(мне)
мальчишкам….
Потом она стала старостой Равенкло и слегка утихомирилась. Пока Парвати
уйму времени вертелась перед зеркалом, так и эдак укладывая волосы, и
со своей подружкой Лавандой внимательнейшим образом просматривала
модные журналы, Падма начала получать высокие баллы и похвалы от
преподавателей. Ее сделали редактором хогвартской газеты, и она все
время участвовала во всевозможных диспутах и школьных кампаниях.
Гермиона
(желала)
обожала ее, и они стали
близкими подругами – ведь им столько раз нужна была одна и та же книга
из библиотеки; в конце концов они вместе стали сидеть за учебниками
ночи напролет. Хотя Гермиона никогда не обращала на Падму внимания…. в
этом смысле.
(по крайней мере, сознательно – никогда)
Никогда
не видела ее в таких коротких шортах, бледно-синяя вытертая джинса
целует нежную кожу, облегает бедра и ягодицы… шорты лишь чуточку
слишком узкие, а длина – если применительно к ним это слово уместно –
длина их лишь подчеркивает длину ног девушки.
Падма лежала на
животе, вытянув и скрестив в лодыжках ноги. Голову она положила на
руки, волосы собрала в хвост и стянула узлом, хотя все равно они были
слишком длинные и свободно лежали на ее плечах.
Один плавный
взмах карандашом, чуть изогнуть там, где внутренняя сторона колена,
вдоль лодыжки, ступни, еще линия. Чуть оттенить…. солнце такое яркое,
тени необычайно резкие, дымкой на ее коже цвета темного меда. Здесь
потемнее…. еще немного…. лишь бы солнце не скрылось за облаками…. она
прекрасна.
Гермиона слегка прикусила губу. Карандаш танцевал
по чистому кремово-белому листу, вычерчивая в жизнь пустое ничто.
Девушка всегда хорошо рисовала, хотя больше любила читать и писать…. но
иногда находилось то, что ей просто необходимо было
(получить)
запечатлеть на бумаге. Иногда слов просто не хватало.
Руки,
такие нежные. На руки спадают темные блестящие волосы, нужно правильно
поймать блики света…. Она тоже купалась в озере, это надо как-то
передать штрихами. Здесь темнее, здесь светлее,.. вот так.
Нежная
выпуклость груди, впадинка под ней на полотенце. Гермиона покраснела,
хотя та, за кем она наблюдала, не была обнажена. На Падме был
темно-синий топ с перекрещивающимися на спине лямками… но эта
выпуклость, прикрыта она или нет…. Гермиона почувствовала укол стыдного
удовольствия, когда карандаш очертил то, на что все время падал ее
взгляд с тех самых пор, как Падма легла, потянувшись, на траве перед
ней и принялась за книгу. Потом она, кажется, заснула, и Гермиона
призвала из спальни блокнот и карандаши.
Снова короткие
шорты…боже, мне бы такую фигуру!… карманы, заклепки, швы…
разлохмаченные края… да, и родимое пятнышко на внутренней стороне
бедра, то, что я так хочу поцеловать. То есть, что я не хочу
поцеловать.
Гермиона вернулась, смущаясь, к недавним мыслям, и
карандаш замедлил свой танец и остановился совсем. Ведь она совершенно
точно предпочитала мальчиков… по крайней мере, она так думала (и ее
парень, Виктор, тоже так считал)… но женщины были во сто крат красивее
мужчин. Падма – это… эстетическое наслаждение, да. В этом нет ничего от
влечения. Просто Падма – это
(сексуальность)
прекрасная
картина или скульптура. Ведь никто не винит женщин за любовь к
подругам, если они – настоящие нимфы, ведь так? А человеческое тело –
самое прекрасное и самое загадочное, что есть на свете. Это… шедевр
искусства. Ведь можно же любоваться шедеврами.
И Гермиона
снова вырисовывает тени, обрисовывая линию бедер Падмы, и холодком
непонятного страха бежит по венам мысль о том, что ткань еще мокрая. И
ноги тоже – там, где горячее солнце не
(целовало)
высушило капли на коже.
Скоро
рисунок был закончен… почти закончен. Гермиона прошептала затачивающее
заклинание над кончиком карандаша и внимательно вгляделась в черты лица
Падмы. Огромные, как у Одри Хепберн, темно-карие глаза, длинные черные
ресницы,
(целующие)
затеняющие щеки. Изящно изогнутые брови и влажные прядки волос,
(целующие)
прилипшие к коже, выпутавшиеся из узла на затылке. Гермиона очертила линию щек, затем перевела взгляд на губы девушки.
Ее губы. Слегка приоткрытые, поблескивающие, как от воды или от
(поцелуев)
блеска для губ. Полные и мягкие, и Гермиону вдруг охватило
(не такое уж и неожиданное)
неожиданное желание
(поцеловать Падму)
… желание
(поцеловать ее. Признай это)
желание поцеловать ее.
Она
резко отвернулась от подруги, тщательно рассматривая вместо нее свой
рисунок. В самом деле, получилось очень хорошо, хотя губы не совсем…
Гермиона попробовала исправить линию, не глядя на Падму, но в конце
концов рискнула посмотреть, чтобы поскорее закончить набросок. Что-то
незавершенное сводило ее с ума // Незавершенность свела бы ее с ума.
Полуденный
летний зной, казалось, сгустился, когда Падма внезапно открыла глаза и
вернула взгляд Гермионе, продлив его на мгновение дольше, чем было
нужно. Потом девушка лениво потянулась, словно кошка, перевернулась на
спину и, зажмурившись и зевнув, закинула руки за голову. Край топа чуть
приподнялся, и Гермиона успела заметить
(невероятно возбуждающий)
почти
невидимый, серебристый блик света на падминой груди, когда та взяла
бутылку с водой и села. Сонно улыбнувшись Гермионе, Падма поднесла
горлышко фляги к своим таким притягательным губам….
– Что ты рисуешь?
