Расплата

switchknife

В Британии манго не достать. Хотя выращенные гербологами с помощью магии земли плоды на вкус как настоящие и доступны в любое время, им не хватает того тягучего, сладкого, будто золотистого привкуса, что был у манго дома. Ты вспоминаешь его иногда – этот вкус, который ты крала с губ сестры, когда бы обе были маленькими. Но те дни остались в прошлом - навсегда. Все, все ушло – и жар, и нежность ее кожи, оставив тебе лишь холодное серое лондонское небо и мягкий утренний смог. Когда ты открываешь рот, тебе кажется, что ты чувствуешь его вкус: он не солено-сладкий, как пот, а сырой, отдающий запахом дождя, дыма и выхлопных газов и твоим запахом – выдохшейся магии.

Ты не видела ее три года. Ты знаешь: это твоя вина и твое решение. Ты знаешь, что могла это решение изменить в любое время, если бы ты по-настоящему захотела, если бы ты по-настоящему захотела увидеть ее снова. Она настойчиво продолжает писать: маленькие совы приносят письма, перевязанные цветными лентами индийской почтовой службы, а ты читаешь их в своем небольшом захламленном кабинете, но не снисходишь до ответа. Ты говоришь себе, что это просто эксперимент – узнать, сможешь ли ты жить без нее, трахая других женщин, может, даже любя их, но твоя рэйвенкловская натура не позволяет скрывать от себя правду: просто ты все еще зла на нее, хотя злость поутихла, стала такой же холодной, как затхлый воздух в твоем кабинете.

Люди до сих пор путают вас, когда ты представляешь свои работы на международном съезде арифмантиков. Чертов журнал настаивает на том, чтобы указывать тебя как П.Патил, и после твоего выступления на тему «Сущность древних математических рун в высших охранных заклинаниях» обязательно найдется какой-нибудь придурок, который зажмет тебя в углу и спросит: «Вы Парвати Патил? Писательница?»

А ты вырываешь у него свой локоть и говоришь: «Разумеется, нет». У тебя все сжимается внутри, когда кто-то упоминает о ней в твоем присутствии, и ты без объяснений выходишь на балкон глотнуть свежего воздуха, а люди провожают тебя удивленными взглядами. Ты ненавидишь ее и ненавидишь себя, но ненавидишь его еще сильнее.

Ты знаешь, что это твоя вина. Ты знаешь, что она всегда вела себя благоразумно – хотя ей, гриффиндорке, полагалось быть взбалмошной, а тебе, напротив, серьезной. Она благоразумно подошла к выбору мужа через два года после выпуска – выбрала решительного сквиба с острым умом. Потом же – индийского программиста. И тот, и другой были очень одаренными. Она всегда четко контролировала ситуацию и, даже извиваясь под тобой, не уставала повторять: «Мы не сможем прожить так всю жизнь, Пэд. Мир разлучит нас».

Мир разлучит нас.

Акаш Кумар. Так его зовут. Некрасивый и высокий, но странно привлекательный. Ведущий специалист в области Искусственного интеллекта, как и ты – в арифмантике. И ты часто думаешь: не искала ли Парвати мужскую версию тебя? Потому что он определенно был похож на тебя, и ты понимала, когда встречалась с ним глазами, что Акаш знает про тебя и Парвати, и он не даст тебе ни единого шанса. Он не позволит тебе даже дотронуться до нее.

Конечно, у него была такая возможность. Он ведь был ее мужем. Он увез Парвати в Индию, и Парвати с готовностью согласилась жить, наконец, в стране, которую ни ты, ни она не видели с раннего детства.

Ты бы могла все же поддерживать с ними отношения. При желании с помощью летучего пороха ты можешь попасть в их дом в Ахмедабаде – с необходимыми пересадками в Сингапуре и Шемаи. Ты могла бы встречаться с ними, когда работы было поменьше, но не стремилась к этому. А Парвати, в свою очередь, тоже не приезжала, чтобы проведать тебя, будто она ждала, что ты придешь первая.

Парвати и ее проклятые проверки.

Проверка на волю. Проверка на преданность. Проверка на любовь.

И ты знаешь, что не прошла ни одну из них.

Она продолжает писать тебе – рассказывает о своем последнем романе, о своих проблемах с агентом, о том, настолько Акаш терпелив, о том, как они пытаются зачать ребенка, о том, что она надеется, со Сьюзен все в порядке, потому что ты жила с ней несколько месяцев, правда? А ты не отвечаешь – ты не пишешь поздравляю с выходом новой книги или скажи агенту, что он не может править твою работу без твоего разрешения или не используй непроверенные заклинания, чтобы забеременеть или я трахала Сьюзан Боунс только два месяца, а потом она ушла, потому что я не могла оторваться от своих исследований и потому что в те редкие моменты, когда мы действительно *занимались любовью*, а не просто *трахались*, я называла ее твоим именем.

Возможно, это самое последнее письмо Парвати – то, где она упоминает про Сьюзен, – окончательно заставило тебя сломаться. Может быть, она уже испытывала тебя достаточно, и теперь пришло время тебе испытать ее. А может, тебе следует поехать туда, ворваться к ней домой и проверить, остался ли ее вкус тем же. А ее мужу придется дрочить, ну, или найти кого-нибудь еще.

Ты знаешь, что это глупо. Ты знаешь, что не хочешь причинять ей боли, что не хочешь разрушать выстроенную ею жизнь, потому что она права, а ты – нет. Всегда.

И ты убеждаешь себя, что собираешься туда с другой целью – предложить перемирие в этой негласной войне. И, может, даже ты узнаешь Акаша получше – в конце концов, ведь вы с Парвати не можете провести всю жизнь, ни разу больше не встретившись…

Это хорошая отговорка. Приличная. Рэйвенкловская. Твой голод, твое отчаяния, твой гнев ничего не значат. Конечно, они ничего не значат. И когда ты обращаешься к боссу с просьбой об отпуске – он в шоке, потому что ты не брала отпуск уже три года, ты вовсе не думаешь о том, как будешь прикасаться к ней, потому что знаешь: это невозможно, она не позволит тебе. Когда ты покупаешь билет в транспортном отделе Министерства, ты не думаешь о ее губах, мягком животе, о горячей влажной промежности. Ты не думаешь о ее глазах, не вспоминаешь о том, как она терлась об тебя, хныкала и умоляла - как когда просила сделать домашку, поцелуями смягчая твое напускное презрение.

Она не нашла ничего лучшего, чем сказать тебе: «Это была всего лишь игра» и «Мы были всего лишь детьми, Пэд». Но она не позволит тебе касаться себя. Ты знаешь это, потому что она - упрямая гриффиндорка, потому что она сделала свой выбор – увы, не в твою пользу. Потому что она мудрее. Потому что она знает, как найти свое место в этом мире как успешный, получающий награды писатель, как жена, как будущая мать. Потому что она не хоронит себя заживо в крошечном грязном кабинете, постоянно решая уравнения. Потому что она не охотится за женщинами с мягкой грудью, с губами вкуса мирры, она не бросает их только потому, что они для нее ничего не значат.

Нет. Ты знаешь, что тебя снова отвергнут, хотя она рада будет тебя видеть как сестру. Ты знаешь, что ждет тебя там, но все равно направляешься туда, только для того чтобы тебе опять причинили боль. Ты складываешь вещи в чемодан и отбываешь в Индию, чтобы впервые посмотреть на нее как на Парвати Патил – сестру Падмы Патил. Чтобы увидеть, что она больше не твоя .

Кто знает, а вдруг несуществующие Боги будут добры, и ты даже сможешь пережить это.

Когда ты добираешься до станции в Ахмедабаде, ты понимаешь, что она почти такая же, какой ты ее запомнила - только грязнее и шумнее. Вы с Парвати провели первые девять лет жизни в Ахмедабаде, а потом с родителями переехали в Британию. И ты чувствуешь себя не в своей тарелке – англичанка с коротко стриженными черными волосами, в костюме, лицо сурово нахмурено. Ты сама себя не узнаешь. Ты думаешь о том, как Парвати встает, но ты знаешь, что с ней все в порядке, знаешь, что она всегда хотела домой и – в отличие от тебя - готова меняться.

Домой.

Ты протискиваешься мимо ведьм и колдунов, что заполонили этаж, и это тоже утраченная привычка –расталкивать всех, чтобы добиться желаемого. Ты выходишь оттуда, чувствуя мерцание охранных заклинаний, а магглы на улице видят только довольно популярный одежды и ощущают вблизи него странный запах пепла. Витрина магазина привлекает, так и должно быть на одной из самых главных улиц. Но когда каждый заинтересовавшийся маггл приближается к ней, он внезапно вспоминает об очень важных еще не сделанных делах. Волшебники, однако, заходят в дверь совершенно спокойно – как и обычные покупатели

Странно вновь подзывать рикшу. Водитель с грязными волосами смотрит на тебя с явным любопытством и, может быть, немного похотливо, но ты забираешься в коляску и с явным британским акцентом строго называешь место назначения. Ты и не подозревала раньше, что теперь в тебе столько английского. Ты озираешься по сторонам: на рекламных щитах незнакомые тебе молодые кинозвезды и пушки, а герои с героинями чуть ли не целуются; магазины вдоль дороги со временем становятся все меньше и меньше; проезжаешь мимо Комплекса Марути и инженерного института и выезжаешь из города. Это долгая поездка – за городом ровные дороги становятся неухоженными и ухабистыми, это тоже тебе знакомо. Ты разглядываешь святилища, появляющиеся вдали, храмы Лакшмы и Ганеши, и многих других богов. Мимо на мопедах, велосипедах, верблюдах и телегах проезжают люди. Стадо коров мешает движению, и транспорт объезжает их – пыль, вздымающаяся над дорогой, желтая и горячая, попадает в глаза. Ты щуришься, тебе непривычно жарко, по тебе течет пот, но все же часть тебя отзывается: «Дом».

Ты один раз просишь остановиться, чтобы купить поесть у придорожного торговца, который решил засыпать тебя вопросами о Лондоне, – и ты терпеливо отвечаешь ему, улыбаясь, и он улыбается в ответ щербатым ртом. За его спиной ты замечаешь молодого сына примерно твоего возраста, и, хотя он не носит палочку на виду, ты мгновенно понимаешь, что он волшебник. Он едва видно кивает тебе, подтверждая правильность твоих мыслей. Отец не волшебник, но, очевидно, в курсе, замечает обмен взглядами и угощает тебя сладостями.

Ты принимаешь предложение с радостью, так как от голода у тебя урчит в животе; и когда ты прощаешься с ними, ты чувствуешь себя увереннее. Ты велишь рикше трогаться. Ты думаешь, какое мучение, что индийское Министерство Магии запрещает подключать к сети частные камины – очевидно потому что из-за перенаселенности сеть постоянно загружена; уже шесть лет как к каминной сети подключены только специальные станции. Если бы не этот дурацкий закон, ты бы могла перенестись к Парвати напрямую.

… Она не знает, что ты в пути. Ты не послала ей совы, потому что ты не могла ей отправить письмо – ты не знаешь почему, но так надо. Она не знает, когда ты приедешь, и будет удивлена, и, может быть, Акаша не будет дома.

Но, к несчастью, он дома.

Ты понимаешь это сразу, как только вылезаешь из рикши и платишь извозчику астрономическую для такой поездки сумму. Ты понимаешь это, потому что видишь его голубую машину в тени у небольшого домика с верандой, о которой Парвати тебе писала бесчисленное количество раз.

Но ты все равно стучишь в дверь. Акаш открывает – и его глаза смешно расширяются, а рот открывается (вернее сказать - челюсть отваливается от шока), а потом он берет себя в руки и выдавливает из себя улыбку, и жестом приглашает тебя в дом, со стандартным приветствием: «Какой приятный сюрприз, Падма! Тебе следовало написать нам, мы бы встретили тебя на станции…»

В доме было на удивление прохладно – наверное, это следствие одного из мягких погодных заклинаний Парвати. Акаш поразительно мил, и ты замечаешь, за прошедшее время он перестал смотреть на тебя с неприязнью, будто он больше не считает тебя соперницей. И когда он шепотом спрашивает тебя: «Как Сьюзан?», ты понимаешь, что они до сих пор считают правдой давнишнюю сплетню, но ты не разуверяешь его: «В порядке, в полном порядке», потому что он спокойно оставит тебя с Парвати, если будет уверен в том, что ты по-прежнему со Сьюзан.

По-слизерински. Очень по-слизерински. Ты на мгновение задумываешься: почему ты всегда поступаешь как угодно, только не по-рэйвенкловски?

Тебе предложена неизбежная чашка чая, которую ты принимаешь, потому что так принято, а потом он говорит: «Я позову Парвати. Она наверху. Пишет, как обычно».

Наверху. Как обычно. От этих слов тебе становится нехорошо, и ты думаешь, сколько раз они занимались любовью наверху, как обычно.

- Нет, - останавливаешь его ты, - я сама поднимусь.

Он подозрительно щурится, но он кивает. И ты снова удивляешься тому, как он похож на тебя, какой он собственник, и ты уважаешь его за понимание, потому что он и глазом не моргнул, когда узнал о твоей ориентации, и никогда не попрекал этим, будто они с Парвати заключили какой-то договор.

Так что он говорит тебе, что она в первой спальне налево – правая для будущего ребенка, – слава богу, ему хватает ума не последовать за тобой, потому что понимает: сестрам по крайней мере пару минут нужно побыть наедине.

Парвати сидит за письменным столом, когда ты входишь.

Ты немедленно понимаешь, что это ее стол: на нем беспорядочно валяются свитки, как в школе: тогда ее стол также был завален бумагами. Ее волосы, длинные и блестящие, падают на спину, она быстро окунает перо в чернильницу и так же лихорадочно пишет. Нетерпеливая. Слишком нетерпеливая. Неугомонная Парвати, быстрая Парвати и нетерпеливая во всем Парвати.

Когда ты видишь ее, твое сердце начинает биться как сумасшедшее – когда ты разглядываешь ее фигуру, почти физически чувствуя ее присутствие. Тебе кажется, что ты чувствуешь ее кожу под своей ладонью, хотя, чтобы дотронуться до нее, тебе нужно перейти комнату, хотя она тебя даже еще не заметила. Под локтем стоит небольшая тарелка с фруктами и металлический стакан с водой, которыми она себя поддерживает.

В конце концов, она не так уж и изменилась.

Когда ты начинаешь красться к ней, она не поворачивается – и когда ты, наконец, дотрагиваешься дрожащими пальцами до ее волос, она лишь вздыхает и говорит – ее голос и похож, и не похож на твой одновременно: «Я же сказала, что не хочу чаю, Акаш…»

Тебе больно слышать это имя, и ты непроизвольно вцепляешься в волосы – и только тогда она разворачивается, смотрит на тебя, и на ее лице написан шок.

Ты делаешь шаг назад.

Она встает.

Тебе следовало сказать: «Как дела, Парв? Как роман?» - но вместо этого возникает смутная мысль: «На ней красное сари». Да, красное – глубокий, красивый красный цвет сари, так подходящий к ее смуглой коже. И ты не гадаешь, купил ли ей его Акаш, потому что это неважно, это неважно сейчас, сейчас, когда она так близко, когда она здесь.

Ты видишь, как меняется выражение ее лица – необычная смесь радости и боли. Эмоциональная Парвати - не такая замкнутая, как ты. Эти глаза. Ее глаза. Такие большие, такие нежные.

Объятие.

Это так естественно для нее – шагнуть и обнять тебя. Ты замечаешь, и это почему-то важно: именно она сделала первый шаг, именно она обнимает меня, она не отпускает, она начала это, она бросила меня, и я ненавижу ее, но никогда не позволю ей уйти, никогда.

Ребячество, ты думаешь. Ребячество. Она такая мягкая, такая теплая, такая желанная – и запах ее кожи, и тяжесть ее волос так знакомы тебе. Ее пальцы задержались на твоих коротко подстриженных волосах – наверное, стрижка была жестом самоотречения,- но она не спрашивает, почему, а ты и не отвечаешь.

Она отрывается от тебя на мгновение, чтобы спросить что-то – о твоем исследовании, о твоем здоровье – а ты бессмысленно шепчешь: «да», и «да», и «да», потому что не слышишь, что она говорит, потому что не хочешь слышать, и твое сердце бьется очень часто, потому что она здесь. Та, с кем ты делила радости и горести, та, что спала рядом с тобой, когда вам было и по пять, и по десять, та, до которой ты дотронулась первой и получила прикосновение в ответ; то самое лицо, на котором ты помнишь слезы, когда Хогвартс разлучил вас, но и тогда вы умудрялись спать вместе, особенно после того как тебя назначили старостой и ты получила отдельную комнату, быть вместе в Хогвартсе и потом – в твоей первой собственной квартире, занимаясь любовью, ссорясь, прихорашиваясь и болтая обо всем на свете.

Это так естественно для тебя – утихомирить ее поцелуем так, как ты всегда делала, когда она слишком много болтала и мешала тебе работать, но, целуясь, ты вечно забывала о своей цели, что ж, и этот не стал исключением.

Она старается оттолкнуть тебя, конечно, но ты крепко держишь – хотя она тоже не очень усердствует, потому что ее муж внизу, она твоя, правда? И это ты проверяешь ее сейчас, и она терпит неудачу, потому что не может отказать тебе, потому что не может оттолкнуть. Ты знала об этом. Ты всегда знала об этом. Ее губы влажные и горячие, поцелуи не страстные, но жадные, и когда она переводит дыхание, то говорит:

- Но…я думала…Сьюзан…

- Нет, - ты шепчешь, – Уже нет. – И ты не поясняешь, что никогда, потому что этого никогда не было… я трахала тебя – не ее… Потому что Парвати знает это и так. И всегда знала.

И тогда она целует тебя – она целует тебя, и тебя наполняет горькое чувство триумфа, а между ног становится жарко. Ее груди по-прежнему тяжелые и теплые, и ты скользишь ладонями по той обнаженной сари полоске живота – та же шелковая, удивительно мягкая кожа, - она медленно двигается, и ты целуешь ее столь неспешно – губы, лицо, шею – и не замечаешь, как дверь, скрипя, отворяется.

Она немедленно отшатывается, конечно, застывает в ужасе, ее глаза устремлены к двери. Ты тоже поворачиваешься, с бесстрастным лицом, потому что ожидала этого, ты хотела этого, и, разумеется, там стоит Акаш – рука сжимает дверную ручку, лицо побледнело от злости, потому что он знает, что ты выиграла, потому что именно этого он страшился все эти годы. Она все это время была твоей.

Она ждешь, что он войдет и наорет на тебя, но он круто разворачивается и бегом спускается по лестнице. Мимо тебя проносится Парвати, крича: «Акаш!» Но это неважно, потому что ты сделала свой ход, и теперь тебе нужно уходить, потому что все равно она выберет его. Ты больше не можешь оставаться здесь, даже с кем-то другим, потому что ты не можешь жить в Индии, потому что мир разлучит вас.

Мир разлучит нас.

Ты не спеша сходишь по лестнице в гостиную, где на стене висит единственная картина – изображение Сарасвати, богини искусств, - и замечаешь Акаша. Он сидит, уронив голову на руки и запустив пальцы в волосы. Парвати сидит рядом с ним на диване, что-то нежно говоря, и когда она смотрит на тебя, ты понимаешь, что в ее глазах – злость, что она проклинает тебя, и тебе хочется сказать: что, только ты можешь проверять меня? А мне нельзя, что ли? Но ты не говоришь этого, конечно, потому что ты замечаешь в ее взгляде смутное сожаление, что он тут, но Акаш не смотрит на нее, потому что не хочет видеть это, но это видишь ты, и ты, упиваясь своей победой, улыбаешься.

Может быть, ты жестока. Может – нет. Но ты права, твои предположения были верны. Когда Акаш, не меняя позы, говорит: «Сейчас ты уйдешь», ты улавливаешь невысказанное и не вернешься.

- Да, - ты отвечаешь, и Парвати дергается, как марионетка, разрывающая между Акашем и желанием удержать тебя, но ты оставляешь ей ненавистный шанс – последовать за тобой.

Солнце уже клонится за горизонт. Ветер понемногу становится прохладней, но по-прежнему несет пыль и дым, и когда ты подзываешь рикшу, чтобы ехать обратно, движение уже становится не таким быстрым, коровы вяло уходят с дороги. Женщины с заплетенными волосами в шлемах спешат домой на мопедах, да и мужчины, и попадающиеся временами подростки тоже торопятся к семье. К тому времени как ты добираешься до станции, придорожные продавцы начинают зажигать небольшие светильники в своих фургончиках. Ты достаешь оставшуюся половину своего билета из кошелька. У тебя во рту странный сладкий привкус, он напоминает о чем-то важном – и тогда ты вспоминаешь мельком увиденную небольшую тарелку с фруктами на столе у Парвати. Незначительное воспоминание, которое, словно в замедленном повторе, прокручивается в твоем мозге - теперь, когда торопиться больше не куда. Ты облизываешь губы, платя рикше, потому что вот он, этот вкус, тот, которого тебе никогда не найти в Лондоне. П.Патил, - не к месту думаешь ты. А потом: - Манго.