Авторская декларация (читать не обязательно): в настоящее время автор испытывает глубоко негативные чувства по отношению к Дж. Роулинг, поскольку считает несправедливым отнять у человека ВСЕ и дать взамен одну строчку в эпилоге и ВТОРОЕ имя ВТОРОГО сына Гарри Поттера. Возможно, данное заявление выглядит нетолерантно – но только не на фоне того, что автор думает НА САМОМ ДЕЛЕ. Данный фик – маленькая фикрайтерская месть автору канона. Автор заверяет, что фик является не следствием построулинговского эмоционального порыва, а достаточно обдуманным произведением, могущим иметь продолжение. Автор надеется, что слэшеры-снейпоманы поймут его чувства правильно…
Каждую ночь я целую твои руки. Не торопясь, как будто у меня впереди… нет, не вечность, но целый вечер, долгий вечер, который мы можем провести наедине друг с другом, неспешный, молчаливый, спокойный вечер. Я перебираю твои пальцы, прижимаясь поцелуем к каждому по очереди, проводя полуоткрытыми губами от сустава к суставу, скользя по тыльной стороне ладони. Я чувствую гладкость прохладной сухой кожи и прикрываю глаза, сам сходя с ума от этой ласки. Я делаю это сейчас; а должен был целовать твои руки все эти семь лет; я ведь не знал… Не знал, что в моем персональном щите из семи слоев драконьей кожи ты был самым первым, ты все принимал на себя – упреки Дамблдора и гнев Волан-де-Морта, ненависть учеников и мои эгоизм, максимализм, несдержанность и амбиции. Я не знаю, как ты жил и как выживал среди всего этого, и целую твои руки в надежде, что ты, как всегда, все поймешь и простишь… Проснувшись, я первым делом вспоминаю, что тебя нет, и каждое утро эта мысль поражает меня, как новость, как событие, весть о котором принесли только сейчас. Уже вечером, прожив бесконечно долгий, пустой и незначительный день без тебя, я начинаю бояться утра, пробуждения, когда мысль, с которой я сживаюсь за день, как с привычной, ставшей терпимой болью, придет ко мне обновленной и ударит, подобно молнии, и мне опять будет нужно усилием ума выстраивать вокруг себя будничные кусочки мира, чтобы начать двигаться, действовать, существовать в этом пространстве, столь далеком от реалий моих снов. Интересно, но во сне я никогда не боюсь пробуждения; никакие подсознательные импульсы не омрачают нашего с тобой общения; в тихих, спокойных вечерах моих снов никогда не случается того, что можно было бы обозначить как «событие», «происшествие». Меня это не удивляет – теперь я знаю, что когда я рядом с тобой, я всегда под защитой, я защищен даже от самого себя. Стоит ли удивляться тому, что я перестал любить утро и полюбил часы сна, желая длить их все дольше и дольше, пока это не начало раздражать Джинни. Возможно, в последнее время… когда я уже ушел с работы… я действительно стал слишком много времени проводить во сне – не в дремоте, не в том полурасслабленном состоянии между сном и явью, в котором подолгу пребывают тяжело больные люди, а в достаточно глубоком, ровном, нормальном сне. Правда, я использовал снотворные зелья; наверное, именно это заставило моих друзей и родных Джинни пообещать принять самые решительные меры; поэтому сейчас я встаю вовремя, в одно и то же время каждое утро, не считая воскресенья, когда я могу провести с тобой на час больше. Конечно, я знаю, что тебя нет, что ты лишь мой сон, хотя специалисты наверняка задали бы мне такой вопрос. Нет, я далек от того, чтобы путать сны с реальностью… к сожалению, я слишком реалистичен и, несмотря на фантасмагорию моей жизни, слишком прагматичен. Да, я ушел с работы; просто я больше не мог. И дело вовсе не в том, как думает Гермиона, многословно делясь своими мыслями с Джинни и не замолкая, когда я вхожу, чтобы показать, что они ничего от меня не скрывают… хотя на самом деле скрывают – взглядами, интонациями, неуловимыми движениями, столь свойственными женщинам и столь недоступными мужчинам, - иначе, думаю я, я понял бы тебя намного раньше, ведь ты не был совсем уж закрытой книгой там, в Хогвартсе, со мной… с нами; обрывки взглядов, обрывки слов – даже я мог бы догадаться, почувствовать, но, увы, не дано, - и я продолжал видеть то, что хотел видеть, то, что привык видеть, то, что мне нужно было видеть, ведь сражение с абстрактным врагом утомляет и выматывает видимым отсутствием результата, и мне нужен был враг конкретный, враг-рядом, враг, последствия ударов по которому я ловил жадными глазами, я мечтал причинить боль… а ты так ни разу и не позволил себе выйти из исполняемой тобой роли. Стыд за те дни, за те «сражения», как тяжелая черепаха, ворочается у меня в груди, не смываемый ни слезами, ни алкоголем, не имея возможности растаять подобно облаку в синеве небес, подобно снегу под лучами солнца, потому что тебя больше нет, и ничьи больше слова не снимут эту тяжесть, придавившую душу. Кажется, я отвлекся; я в последнее время часто отвлекаюсь… Так вот, Гермиона считает, что я оставил работу, потому что в моей жизни и так было слишком много войн и смертей, и трудно не поверить, что она права, и она действительно права, но не в том, в чем она права по ее мнению. Меня давно уже не волнует количество смертей вокруг меня – самые страшные я пережил так давно, что они стали чем-то вроде горных вершин, оставшихся далеко за спиной путешественника: они высоки и величественны, они еще долго будут преломлять линию горизонта, но путник уже не чувствует их холодного дыхания и, будь они всего лишь картиной на стене, они не могли бы волновать его больше. Меня волнует лишь одна смерть – и поэтому я ушел с работы, и сижу дома, и почти не выхожу на люди. Я уже и не помню, что впервые, после нескольких лет, поразило меня по-настоящему – какое-то заклинание, скорее всего. Просто я произнес его, совершенно безобидное, – и вдруг вспомнил, как это когда-то сделал ты, и оказалось, что боль, которую я искренне считал похороненной глубоко в сердце, жива и способна к нападению, и она нанесла первый удар, а потом – потом их оказалось столько, что я не смог справиться, я отступил, одну за другой сдавая свои оборонительные позиции… и, кажется, сегодня у меня осталась лишь одна крепость, стены которой яростно атакует ветер воспоминаний, и дожди потерь выедают трещины в камне, но я еще держусь… еще держусь. С того дня «Сектумсемпра», и «Экспеллиармус», и «Серпенсортиа», и Мерлин знает сколько еще заклинаний получили второе, побочное действие – каждое из них, прозвучавшее в пределах слышимости, крошечным серебряным стилетом било в мое сердце; я вспоминал, как, когда, при каких обстоятельствах их произносил ты, и в чужих устах они казались мне… изменой, предательством, непозволительной вольностью, в конце концов. Потом точно так же я стал реагировать на зелья – сваренные не тобой, они выглядели иначе, пахли и действовали иначе, они даже не были зельями – всего лишь бессмысленной мешаниной ингредиентов, не объединенных силой твоих рук, твоей воли, твоей мысли. И однажды я оставил квиддич – когда вдруг, кружа над полем, осознал, что ты – никогда больше! – не окажешься на трибуне, болея за свой факультет, но все же, я уверен, радуясь вопреки себе, когда я в очередной раз вскидывал руку с зажатым в ней золотым шариком. Снитч, пойманный – все-таки пойманный – мной в тот день, стал последним. Я больше не выйду на поле – мне и на метлу-то смотреть не хочется: я знаю, что если кто-нибудь решит сбросить меня с нее, не будет больше твоих губ, твоих глаз, твоей магии, чтобы защитить меня. Да, сегодня я без проблем могу противостоять опасности сам, но дело не в этом. Сегодня за окном день, так типичный для английской погоды, - ветер гоняет по небу тучи, неожиданно начинается дождь, неожиданно заканчивается, и вдруг появляется солнце, и заливает все ослепительным светом, становится почти жарко, и мокрая зелень блестит, а годеции в темной листве красивы, как, наверное, в первый день творения. В такие дни я собираюсь и ухожу гулять по Лондону. В отличие от нашего особняка - когда он был «наш» и в нем хозяйничала Джинни, – город мрачен и сер, и даже солнце его не очень спасает. Мне нравится. Я могу бродить часами; мне редко бывает так хорошо, как здесь, на мокрых улицах Лондона, по которым ты идешь рядом со мной, и я разговариваю с тобой так, как не говорил никогда и ни с кем, тем более с самим собой. Я говорю обо всем, что приходит в голову, - о том, что во взлетевшей стайке голубей у всех сизые крылья, как крылья грозы, и только у одного голубя они снежно-белые, слепящие; о том, как увидел в озере свое отражение во время первого полета на гиппогрифе; о том, как я ненавидел Дамблдора в тот день, когда разнес его кабинет, и как звенели там серебряные приборы, разлетаясь от моих заклинаний, будто падал серебряный дождь. Я иду и иду, наклонив голову, всегда глядя себе под ноги, - там, в мокрых плитах асфальта, я вижу свой силуэт, а иногда и твой, рядом. Я думаю, что тебе тоже нравятся эти прогулки, хотя вообще-то ты не очень любил дождь и всю эту романтику природы? Я так немного знаю о тебе; я впустую потратил семь лет жизни, играя в квиддич и сбегая в Хогсмид, тогда как мне нужно было просто разговаривать с тобой… просто разговаривать. Что, конечно, было невозможно – я реалист, я прекрасно понимаю, что ты не мог позволить себе никакой привязанности и никакой теплоты, но ведь все-таки позволил… Против моего отсутствия никто не возражает – родители-медики с детства внушили Гермионе, что свежий воздух безусловно полезен, а Джинни без ее поддержки недостаточно убедительна; забавно – она всегда хотела быть независимой, не такой, как все, не одной из Уизли; думаю, ее увлечение мною было замешано именно на этих дрожжах исключительности и особенности; но она совершенно не может жить без чьей-либо поддержки и одобрения, если не Молли, то Гермионы. Я рад, что Англия – страна туманов и дождей; я могу гулять очень часто, и каждый такой день длится очень долго, но вечер наступает слишком быстро, а возвращение домой – еще одно, дополнительное напоминание о том, что тебя нет в этом доме, никогда не было и никогда не будет, и мне хочется бродить, пока не зажгутся фонари желтыми пятнами в холодном черном воздухе, и еще дольше, пока они не погаснут, обещая скорый восход. Но обо мне будут беспокоиться – и я возвращаюсь. За меня и так беспокоятся – все, поголовно, без исключения, хотя никто не умеет этого делать. Причитают, восклицают, развлекают, серьезно разговаривают, необидно ругают, иногда плачут. Забота… Я-то знаю, что это такое. Это когда все, что происходит, - твоя вина, и ни одна ошибка не прощается, и смешно говорить о благодарности, и всегда только «надо» и никогда «пожалуйста», и главное – никому, никому не показать, не дать понять, не позволить заметить, что ты заботишься, что ты беспокоишься… Я помню, как впервые пришел на твою могилу. То есть мы, конечно, бывали там ежегодно, в день праздника, и когда просто навещали кого-нибудь по соседству, - странно, правда, как легко мы переносим понятия мира живых – «навестить», «соседи» - в тот мир, что за Аркой… Интересно, встретил ли ты там Сириуса, поладили ли вы, что, конечно, вряд ли; жаль, что меня нет с вами. Но я пытался строить нормальную жизнь, ведь это был мой долг перед теми, кто ушел, - так говорили все и я так считал, честно. И мы все попереженились, и обзавелись детьми и домами, и каждый был счастлив, насколько мог, - или насколько умел казаться счастливым. Боюсь, у меня это получалось хуже других, - но все же получалось, особенно в первые несколько лет, пока я не пришел на твою могилу… Не помню, почему я забрел на кладбище – один, в неурочный день, было тихо и пусто, кажется, это было незадолго до моего дня рождения, потому что во всем городе зелень была уже запыленной, грубой и усталой, но здесь магия поддерживала атмосферу свежего летнего утра, и мне вдруг стало невыносимо чувствовать этот обман, продолжающийся и после смерти, но я все-таки дошел до твоего надгробия – стандартного, отличающегося от других только количеством цветов – у тебя были лишь обязательные гвоздики, которые всем кладут сотрудники кладбища, и я сел у зеленого холмика, обхватил колени руками и стал что-то вспоминать, машинально обрывая белые цветочные лепестки. А потом я подумал, что тебе бы это не понравилось – не то, что я порчу цветы, конечно, а моя привычка отвлекаться, теребя что-то в руках, - ты ненавидел несобранность и несосредоточенность. И вдруг – впервые за все эти годы – чувство потери набросилось на меня, как грабитель из-за угла, как дикий зверь в джунглях, не оставляя никакой возможности увернуться, убежать, спрятаться, потому что это была его территория. Я упал на землю, боком, чуть не ударившись головой о белый мрамор, рыдания душили меня, почти сразу стало больно горлу, слезы жгли глаза, а крик все хотел и не мог вырваться наружу, и я запрокидывал голову, открывая беззащитное горло неведомому ножу, неизвестным клыкам. Наверное, со стороны казалось, что я попал под «Круцио». А потом тело устало, и я просто лежал, хлюпая носом, а горло саднило, и я думал о том, что отныне так будет всегда, и что так жить невозможно, но другого выхода не было, и я постарался научиться, хотя вышло плохо – ведь я никогда не был хорошим учеником, ты знаешь. Дома, вечером, перед тем, как уснуть, я долго думал, вспоминал; кажется, именно в ту ночь – или немного позднее?.. я плохо помню – я впервые за много лет пересмотрел твои воспоминания: последнее, что ты отдал мне. Я смотрел на тебя с моей мамой, я вспоминал твой последний взгляд, в котором была – любовь, и снова смотрел, и снова вспоминал, и снова… Я не сошел с ума, уж поверьте; ты любил Лили; но ты любил и меня. И не только потому, что я был ее сыном и что зелень ее взгляда светила из моих глаз всем, кто знал ее. Нет; нет, я уверен, ты любил меня, потому что это был я. Я прочел это в твоем последнем взгляде, который не видел больше никто, и я прятался от этого за словами и за воспоминаниями, и нагромождал, нагромождал над этим моментом огромную кучу из бытовых мелочей, как ставят нелепые здания на месте разрушенных храмов, потому что помнить гораздо больнее, чем забывать. И я все-таки умудрился забыть, забыть почти все, но ты не позволил мне сделать этого, и я рад, потому что мы обменялись жертвами, и хотя мои слишком малы и нещедры в сравнении с твоими, я принес на алтарь то, что мог, - мой непрочный покой, мой выдуманный мир и мою иллюзорную любовь. Не слишком высокая цена за знание истины, не так ли? Но ты был бы доволен тем, что я хочу узнать истину, ведь мне не слишком свойственно это стремление; как и все, я хочу знать ту истину, которая мне нужна, которая подходит мне, и в поиске истины я обычно оказывался столь же далек от объективности, как любой другой, и полученная мной истина всегда оказывалась чисто субъективной, утилитарной, предназначенной для моего личного пользования. Объективная истина оказалось проще и неожиданнее, чем я мог предполагать когда-либо, и принять ее было легко, гораздо легче, чем пережить собственный шок от ее открытия. Я люблю тебя – единственная истина в этом мире открылась мне так поздно, что почти утратила свои качества, не утратив лишь слепящего, всевидящего своего света. И, несмотря на этот свет – потому что мы всегда боимся ослепнуть от слишком яркого сияния, как и боимся обжечься у слишком яркого огня, и предпочитаем жить в сумраке и холоде серой пустоты, называя ее «сегодня», - я искал новые и новые воспоминания о тебе, беседовал со знавшими тебя магами, читал твои книги – а раньше я и не знал, что ты писал их – я собирал все крупицы твоей жизни, такой далекой от меня, как будто мы не встречались изо дня в день семь… нет, шесть лет. Да мы и не встречались – ведь только теперь я узнавал тебя настоящего и называл это сбором материала для книги о тебе, бросая еще одну лопату в ту груду житейского мусора, которую соорудил, скрывая от себя наши чувства, как болезнь, которую мы стараемся не замечать, списывая то на одно, то на другое, потому что стоит нам признать ее существование – и наш мир будет бесповоротно изменен и разрушен. А мне было жаль разрушать то, что все мы так долго строили вместе, и я попытался вернуть все назад, и тогда же совершил одну из самых больших своих ошибок, которую мне наконец-то не простили. Я дал твое имя ему – Альбусу, и все те годы, пока он рос, я вглядывался в него, надеясь увидеть в его лице твои черты и тогда успокоиться, потому что ты «как будто» вернулся в мир, и гармония не нарушена, и мироздание по прежнему хранит свое незыблемое равновесие. Мне не стоило этого делать; разве я тогда еще не понял, что ты был единственным? Наверное, нет, ведь я был искренне разочарован, не находя в Альбусе ничего, совершенно ничего от тебя; и каждый раз, натыкаясь на яркий зеленый блеск его глаз, я терялся, потому что не представлялось возможным соотнести этот изумрудный цвет, и лохматые темные волосы, и счастье жизни, переполнявшее его, с тем именем, которое по непонятному капризу судьбы и его родителей носил этот жизнерадостный малыш. Наверное, Джинни окончательно решила пожить врозь со мной какое-то время именно в тот день, когда я предложил поменять Альбусу имя. Но ведь правда очень глупым с нашей стороны было подбирать к фамилии Поттер столь редкие имена как Альбуса или твое; простое Джеймс или еще более простое Гарри звучат куда более уместно, - я попытался это объяснить Джинни, но она почему-то расплакалась и раскричалась, и сказала, что никогда не думала, что у нас будет так, и что я последнее время ничем не интересуюсь, и ее очень волнует мое здоровье. Наверное, я тоже немного вышел из себя, но ей, право, не стоило быть настолько категоричной, потому что у меня были интересы, просто я не делился с ней; у меня уже тогда было замечательное хобби, и то, что она не знала о нем, еще не означает, что моя жизнь была более пустой по сравнению с ее собственной или чьей-то еще. Получив массу свободного времени, я через некоторое время нашел, куда его употребить, - я читаю. По сравнению с прежними годами, я перечел просто горы литературы. В архивах магических библиотек встречаются очень интересные издания, а мне, разумеется, вход открыт в любые запретные секции и отцовская мантия для этого теперь не нужна. Я читаю, сидя в глубоких креслах и чувствую твой одобрительный взгляд за правым плечом. Я столького не знаю о магии, что с каждым днем все больше и больше удивляюсь тому, что жив; кажется, я выживал исключительно по незнанию и еще, как я понял недавно, потому, что у меня есть миссия. Да, конечно, Темный Лорд мертв, но не все счета закрыты, равновесие не восстановлено и не всем воздано по заслугам… Я читаю все, что попадается под руку; я прочел и «Некрономикон», о котором столько слышал. Бояться Темной Магии, не зная ее, глупо; да и смешно думать, что я когда-либо подумаю о применении на практике этих могущественных и опасных заклятий и наговоров – я гриффиндорец, но это не значит, что я выпускаю джиннов из бутылок, я все-таки Поттер, а не Пандора. Меня привлекают эти книги (да, кроме «Некрономикона», я пролистал еще несколько из них) не теми ритуалами, что описываются в них, а тем, что стоит за инструкциями и советами, за регламентирующими фразами и туманными указаниями, так трудно поддающимися расшифровке, - боль, та же боль потери и то же нескончаемое, невыносимое желание вернуть человека, которого любишь больше, нежели собственную душу, что терзают и меня. И я нахожу на ветхих, скрепленных лишь силой магии листах древнейших фолиантов отзвуки тех вихрей, что тысячелетиями разрывают на куски кажущийся прочным мир, и то, что я не одинок в своих тайных желаниях, делает их почему-то более правомочными, более прочными и более непреклонными. Мне очень хочется поговорить об этом с кем-нибудь. Я почти собрался рассказать все Рону и Гермионе, но при первых моих осторожных словах их взгляды стали такими же напряженными, как у Джинни, когда я в очередной раз собирался к тебе… на кладбище или когда заметил, что глазам нашего младшего гораздо более подошел бы цвет безлунной ночи, нежели этот дурацкий изумрудный. Заметив эти взгляды, я понял свою ошибку и заговорил о другом, не знаю, насколько успешно, но, учитывая, что в мою дверь еще не ломятся колдомедики, - достаточно. Я очень люблю их обоих – и Рона, и Гермиону, – но мне кажется, что они еще не готовы к тому, чтобы принять мои переменившиеся взгляды на мир, мою новую истину. Но я, кажется, знаю того, кто лучше поймет меня; я думаю… нет, я почти уверен, что он, как и я, видит сны, для него, как и для меня, реальность не монолит, не гранитная стена, а упругий, местами поддающийся под рукой занавес; что он, как и я, пытается нащупать разрывы в этом занавесе, ведомый светом истины, выраженной для удобства нашего понимания в трех коротких словах «я люблю тебя». По крайней мере, однажды книга из той серии, о которой я упоминал выше, оказалась на руках, и я заметил позднее в библиотечной карточке подпись «Дж. Уизли». Я обязательно поговорю с ним: ведь он не знает одной любопытной детали из моего прошлого – кольцо Певереллов, один из трех Даров… - я помню, где оно упало, я уверен, что смогу его отыскать. Разумеется, я говорю это чисто гипотетически, я не собираюсь пользоваться им или чем-либо другим, мне это даже в голову не приходит… но так было бы приятно обсудить эту тему с тем, кто тебя понимает… Наверное, я навещу Джорджа уже завтра. Да-да, ведь он тоже гриффиндорец, он тоже боец, я знаю, он не согласится сдаться без последнего сражения. Я расскажу ему и о надписи на могиле моих родителей. «Последний враг, которого нужно победить – это Смерть», - только теперь я понял истинный смысл этого изречения, этого… руководства к действию. О да, мы дадим бой… и мы еще посмотрим, кто победит. Я укладываюсь спать, когда часы бьют полночь, в ожидании нашего свидания с тобой. Я немного взбудоражен и в то же время более спокоен, чем обычно. Так всегда бывает, когда я наконец принимаю решение. Я засыпаю, отправляясь на свидание с тобой – во сне, в твердой уверенности, что когда-нибудь – и может быть, скоро – настанет день, день, а не ночь, когда я снова увижу тебя – наяву. И боль отступит… и смерть отступит.
