Твори и верь.

Amiterasy

Дождь лил как из ведра, стоял плотной стеной. Струи серой холодной воды смыкались гораздо теснее, чем железные прутья решеток. Потоки безжалостно обрушивались на плечи, ничуть не размывая обреченной серости небес. По мокрому скользкому мху неловко шагал человек в чёрной изорванной мантии. Вода размазывала грязь по длинным, спутанным в колтуны волосам, которые когда-то были белыми, как снег. Неужели были?

Человек, пошатываясь, брел по болотистому бездорожью, то и дело поскальзываясь и падая в грязь.

Если бы сейчас кто-нибудь спросил его, куда и зачем (действительно, зачем?) он идёт, он оказался бы в полном замешательстве. Волшебной палочки, чтобы применить к дерзнувшему задать такой вопрос непростительное заклятие, у него не было. А ответить… Ну что он мог ответить?

Люциус Малфой тяжело шагал по зыбкой болотистой почве, окруженный плотной, напоминающей туман таежной тишиной.

Разумно ли сбегать из Азкабана, не желая встретить в огромном мире за его стенами ничего, кроме смерти? Впрочем, он наверняка лишился разума. Или, по крайней мере, разума в традиционном его понимании.

С первой секунды заточения, когда дышащие ледяным сквозняком безнадежные каменные своды сомкнулись за ним, отрезав от взора живой мир, где светит солнце и людская радость возносится к ясному небу, Люциус понял – живым ему не выбраться. Есть люди, которых Азкабану сломать не под силу, но он не из их числа. Он думал, что умрет в первую, самую страшную ночь, когда он впервые за свою жизнь вел себя искренне – кричал, умолял о пощаде, бился в истерике, судорожно метался по камере, натыкаясь на безжалостный камень всюду, словно пойманный зверь. Его рыдания, не облегчавшие мучений, только отнимавшие силы, выплескивавшие неисчерпаемую чашу отчаяния, разносились по равнодушным сумрачным коридорам крепости, поглощаемые жадным серым камнем. Но он выжил. Если это, конечно, можно назвать «выжил».

Люциус Малфой стоял на небольшой возвышенности, за которой непроходимо смыкались безмолвные хмурые сосны, с враждебным подозрением глядевшие на чужака. Он никак не мог отдышаться после подъема. Или просто дыхание стало чаще? На фоне мрачных, чёрно-зеленых таежных деревьев белели, размытые холодным дождем, очертания маленького домика.

***

Тогда, в первую ночь заточения, Люциусу Малфою не позволил умереть один болезненный, навязчивый образ, вдруг всплывший из забытых глубин помутневшей, изломанной, разоренной памяти. Не оставлял он его и после, ни на секунду – все те долгие бессчетные дни.

Люциус думал, что во время пыток и издевательств ему будут помогать сохранить рассудок неотступные помышления о Темном Лорде, его деле и чести страдать за него (Белла так любила об этом рассказывать), но все это оказалось ложью. Эта боль, этот страх, это унижение – слишком сильно, слишком остро, невыносимо; невозможно думать, дышать, жить; и только в совершенстве воскрешаемый безумным, воспаленным воображением образ – рыжеволосая девушка с блестящими карими глазами – не давал забыться, потерять себя, утонуть в этом нечеловеческом страдании. Люциусу хотелось навсегда закрыть глаза, перестать бороться, подчиниться, проиграть, исчезнуть, чтобы все закончилось, но он не позволял, не отпускал… Люциус пронес его сквозь боль и унижение, сквозь зверский холод и горькие слезы, он маяком светил ему в пугающе темных тоннелях, где веками обитал невообразимый ужас, среди вязкой и черной мертвой воды, в ледяной гуще беззвездных ночей. Люциус ненавидел его, отрицал, отказывался признавать, но избавиться не мог. Просто не мог.

И это его пугало. Люциус знал, такого не должно, элементарно не может быть. В согласии с канонами физики, метафизики, парапсихологии, теории магии, … его собственным пониманием жизни. Неоспоримым. Абсолютным. Единственно возможным верным.

Но Азкабан – идеальное место для проявления человеческих страхов. Бессонной ночью в холодной камере Люциусу однажды вспомнился странный факт. Когда он только присоединился к Лорду, разум пьянило ощущение собственного могущества, из всех непростительных заклятий юному Малфою больше всего нравилось «Авада Кедавра». Стремительно, пронзительно, неотвратимо. Он восхищался его звучанием. Стрела, шипение, свист. Как порыв ветра. Особенно Люциусу нравилось сокращать заклятие до аббревиатуры, А. К. Он никогда не отдавал себе отчета в том, почему этот символ кажется ему вершиной художественной формы. И откуда появилось неосознанное желание дорисовать первую точку до запятой. Он почему-то знал, символ будет являть собой неоспоримой совершенство – ни единого изъяна. Потом была свадьба, падение Лорда и его возрождение, работа в Министерстве, страх, ненависть, презрение – преклонение перед красотой и одухотворенностью А. К. незаметно забылось. Но в одну из мучительно долгих азкабанских ночей Люциус вдруг вновь его ощутил и впервые позволил себе отдаться ему. И мысленно дорисовал отделяющую от совершенства черту – А, К. Блаженно, успокоено вздохнул. А через секунду понял. И испугался.

***

«Абигейл, Катишь» - «Гриффиндор!» Эти слова были ее благословением и ее проклятием, даже более – самым правдивым отражением ее сущности. «В тебе живет великая верность», - прошептал скрипучий голосок Распределяющей шляпы в тот день, когда она впервые вошла в школу чародейства и волшебства Хогвартс, место, где встретила свою судьбу. А Катишь всегда верила в судьбу и не имела привычки сопротивляться ей. Она чувствовала волю судьбы так же точно и привычно, как голод или боль. Прорицание при Диппете в Хогвартсе не преподавали, поэтому Катишь занималась травологией, заклинаниями и зельеварением, блестяще успевая и по всем остальным предметам.

Катишь никогда не искала знаков специально, зато, встретив, никогда не оставляла без внимания. Ей было четырнадцать, когда она, споткнувшись в дверях библиотеки о невесть откуда взявшуюся миссис Норрис, больно ударилась коленками о каменный пол, увлекая за собой огромную стопку книг и шедшего навстречу незнакомого мальчика в слизеринской форме. Как только в ушах перестало звенеть от грохота падающих, как кирпичи, томов, визга однокурсниц и громоподобных окриков мисс Пинс, Катишь открыла глаза и увидела в тумане книжной пыли жертву собственной неуклюжести – смятая идеально отглаженная мантия, нелепая поза, недоуменный взгляд. И поняла, что встретила свою судьбу. У судьбы были серые глаза и длинные белоснежные волосы. «Спасибо, он совершенство», - мысленно поблагодарила высшие силы Катишь и счастливо улыбнулась.

Четырнадцатилетний принц Слизерина Люциус Малфой ничьих криков и визгов не слышал. Для него в этот момент существовали только нереальная тишина и растрепанная девушка, растянувшаяся на полу рядом с ним. Он жадно разглядывал ее. Бронзовые волосы чуть ниже плеч, большие карие глаза, тонкие черты лица. Гриффиндорский герб на смятой мантии. Вдруг она улыбнулась. Мерлин, как она улыбалась. На это можно было смотреть вечно. Люциусу больше всего на свете хотелось прижать ее к себе так близко, как только можно, и не отпускать никогда. Странное теплое чувство внутри. Раньше с ним такого не случалось. И позже тоже.

Миссис Норрис они серьезно придавили весьма весомой грудой книг, и когда Филч увидел, что стало с его многострадальной спутницей, то после полутора часов запугиваний и крика назначил им месячное взыскание. Совместное. Слизеринцы весь день бросали на Люциуса сочувствующие взгляды и старались подбодрить в разговоре. А он дождаться не мог.

Пока они в течение трех часов приводили в порядок Зал Славы, Люциус вел себя вполне дисциплинированно. Ну, не совсем дисциплинированно. По крайней мере, гораздо более дисциплинированно, чем потом. Он честно старался. Ну что он мог сделать, если его тянуло к изящной гриффиндорке, как будто она была магическим магнитом невиданной мощи?

Но когда они закончили с уборкой и отправились относить щетки в кладовку, он не выдержал.

Малфои не выставляют своих чувств напоказ.

Люциус в одно мгновение прижал девушку к каменной стене и крепко обнял, глубоко вдохнув пьянящий запах ее волос, ее кожи, да просто ее. Как же ему было хорошо!

«Тишь, я не могу без тебя, слышишь? Ты нужна мне… Нужна, Тишь. Ты… Ты для меня как солнце, сама жизнь… Прошу тебя, ответь, только не молчи, ну пожалуйста… Я… Я. Люблю. Тебя. Тишь», - задыхаясь, прошептал Люциус и умоляюще взглянул на гриффиндорку.

Малфои не умоляют.

«Я люблю тебя, Люциус», - тихо сказала Тишь, глядя в его блестящие серые глаза и улыбнулась.

«Можно я тебя поцелую?» - кровь бешено стучала в висках, совершенное тело била крупная дрожь. Люциус не мог в это поверить, она тоже, она согласна, Мерлин, какое счастье, просто невозможное, несмотря не на что…

Малфои не спрашивают разрешения.

Теплые мягкие губы Тишь накрыли его губы. Ох, ну почему же ему это так нравилось, так хотелось открыться, отдаться, раствориться и чтобы это никогда не кончалось. Ее руки нежно поглаживали его спину, заставляя светлые волоски на коже вставать дыбом, а он, уже ничего не соображая от этого неземного наслаждения, только крепче сжимал ее плечи и прижимался бедрами к ее бедрам. Внизу живота разливалось незнакомое, мучительно сладкое томление. Когда они, наконец, оторвались друг от друга, Люциус, задыхаясь, пролепетал: «О, Мерлин, Тишь, как хорошо. Ведь правда? Прости, я не знаю… Я никогда…»

Он понятия не имел, что делать дальше. Щеки залил стыдливый румянец.

Тишь ласково потерлась щекой о его плечо и прошептала: «Ты моя мечта, моя судьба, мое совершенство. Хорошо, как никогда в жизни.»

«Ты… ты тоже?» - смущенно спросил Люциус.

Она спокойно кивнула, нежно погладила его волосы и прикоснулась губами к белоснежной коже шеи. Он протяжно застонал и инстинктивно потянулся к застежкам ее мантии.

Он, наверное, громко кричал тогда, он не помнил. Помнил только невозможное, райское наслаждение и как кончил, почти болезненно выдыхая: «Тишь, лю-би-ма-я…»

***

Его первая женщина. Сейчас ему, Люциусу Малфою, развратнику, перетрахавшему пол волшебного сообщества Британии, трудно поверить, что у него тоже когда-то была первая женщина. Первая девушка. Однако, несмотря на всю ненависть к ней, Люциус и сейчас (особенно сейчас, когда он уже сам лишил девственности десятки юнцов как женского, так и мужского пола) не мог не признать, что его первый раз был… удачным – ни боли, ни страха, ни унижения. Тишина музыкой звучала в ушах, полутьма мягко ласкала кожу… Это, кстати, был единственный изъян в его безупречной биографии эгоистичного садиста-ловеласа – он признался ей в любви перед тем, как трахнуть. Больше никому и никогда не удавалось добиться от него таких слов перед сексом. И после. И во время. Вообще никогда.

***

Они скрывались ото всех – это так трудно в Хогвартсе, рассаднике шпионажа и вуайеризма, где слизеринцев хлебом не корми, дай пошантажировать ближнего своего, а гриффиндорцы всегда рады освоить новые темы для насмешек. Они расставались иногда на сутки-двое – он заботился о своей репутации, она потакала ему во всем. В такие часы на его плечо, парту или обеденный стол ложились незаметно исписанные мелким почерком бумажные журавлики. Люциус никогда не отвечал – что еще за сентиментальности – но… но на душе становилось светло, по венам разливалась живительная теплота, и это странное, недопустимое чувство давало силы жить до новой встречи. Записки немедленно уничтожались, не задерживаясь в памяти. Она всегда подписывала их одинаково – диковинно, нелогично скомбинированными инициалами. «А, К.»

***

Торопливо звякнула защелка кабинки. В тусклом свете случайный наблюдатель ничего не заметил бы. Сероглазый блондин собственнически целовал хрупкую девушку с бронзовыми волосами, грубо прижимая к себе в слишком тесной для двоих туалетной кабинке. Руки Тишь уже пробрались под безупречно отглаженную мантию Люциуса и ласкали белоснежную кожу, нежно-нежно касаясь твердых сосков. Люциус мгновенно оттолкнул ее (от удара о стену на локте остался большой синяк) и закусил губу, чтобы не застонать от разочарования. Девушка послушно начала расстегивать мантию.

- Нет. Ртом.

Безропотный взгляд снизу вверх, и она опустилась на колени перед ним.

- Ты слышала, что я сказал? Быстрее, я не собираюсь тратить на тебя весь вечер.

Она согласно кивнула. Расстегнула ремень, ширинку, опустила до колен брюки и белье. Он удивленно приподнял бровь, но ее губы приняли в себя подрагивающий от возбуждения член, нежно обволакивая податливой теплотой рта, мягко лаская, вбирая все глубже, и он только судорожно вздохнул и откинул голову назад, закрывая глаза. От каждого прикосновения ее рук к мошонке, бедрам, пояснице, ягодицам расслаблялись ненадолго всегда напряженные мышцы, по телу пробегала сладкая дрожь. Всегда самые чувствительные места. Люциус не имел ни малейшего понятия о том, как ей удавалось безошибочно угадывать, чего именно ему хочется, даже если он сам этого не знал.

Вдруг ее пальцы скользнули между его раздвинутых ног и через мгновение проникли внутрь. Люциус, задохнувшись от возмущения, воскликнул:

- Тишь, ты что делаешь? Ты что…

Но она только улыбнулась краешком губ, ускорила темп и принялась ласкать его изнутри, другой рукой успокоительно поглаживая бедро.

- Тишь… Нет… Нет, Тишь, не надо, не так… Аххххх… Я же сказал «нет». Я же… ооо… Нет…Ну что же ты … м-м-м… творишь?.. Нет… Дрянная девчонка… Да, да, да! Да, Тишь! О, Мерлин, Тишь, как же хорошо, глубже, прошу тебя! Да, да, так, сильнее… Еще, еще, пожалуйста! Любимаялюбимаялюбимаямилаямоятишьспасибоааах…

Тишь, проглотив все до капли, небрежно вытерла соленые губы рукавом мантии и протянула руки, чтобы поддержать теряющего равновесие Люциуса, которому нелегко было стоять на ногах, все еще содрогаясь после умопомрачительного оргазма.

***

Когда перед внутренним взором коротавшего сырую ночь на жестких нарах Малфоя пронеслись за несколько секунд все эти картины, милорду стало страшно. Поистине, меньше знаешь – крепче спишь. Беспричинных поступков не бывает, просто причин нам спокойнее не осознавать. А Люциус вдруг случайно осознал. Все понял необычайно ясно, как по озарению. И почему аббревиатура ему так нравилась. И почему он от грязнокровок всю жизнь шарахался. И откуда внезапно взялась эта необъяснимая жгучая ненависть к невзрачной рыжей девчонке в книжном магазине. Ему вдруг так захотелось отправить ее на тот свет, что он, не задумываясь о последствиях (чрезвычайно прискорбных, кстати), сунул в ее учебник дневник Лорда. А ведь у нее даже волосы были просто темно-рыжие, без неповторимого бронзового отлива, и глаза голубые, но все равно…

***

- Не смей перебивать меня, ты, недоносок, позор рода Малфоев! Ты не мужчина, ты подстилка! Волосы, как у девчонки, походка, как у шлюхи, только и умеешь, что раздвигать ноги, дешевая потаскушка! Из тебя никогда не получится приличного человека, сучонок. Я говорил Амбассадоре, а она все жалела тебя. Какого дементора ты задираешься к этому Поттеру?

- Я не… - Люциус стоял, опустив голову, и старался не смотреть отцу в глаза. Ну почему же он такой трус, почему он никогда не может возразить этому властному человеку, почему, стоит только отцу опустить на него холодный взгляд, как у него постыдно дрожат колени, плечи и спина ноют от воспоминаний о жестоких побоях, а сердце замирает от страха.

- Ты даже представить себе не можешь, ничтожество, какое унижение мне пришлось вытерпеть, из-за твоей глупой выходки. Этот грязный маглолюбец Дамблдор уверял директора, что ты «проявил совершенно необъяснимую жестокость по отношению к ученику, который тяжело пострадал от твоего отвратительного характера». С чего тебе вздумалось срывать злость на этом нахальном сопляке?

- Это была дуэль.

- Потому что тебе не хватило ума держать при себе свои мысли о его подружке-грязнокровке. Ты забыл все, чему я тебя учил? Теперь Малфоев будут считать импульсивными психами, не умеющими прилично владеть палочкой.

- Я не хотел, я…

- Ты должен заранее думать о последствиях своих поступков. Вероятно, этот случай научит тебя следить за собой. Ты заслуживаешь строгого наказания за свои безответственные действия, Люциус.

- Нет, пожалуйста, не надо, милорд… - Люциусу было ужасно стыдно за эти жалкие мольбы, за это просящее выражение лица, за подступающие к горлу слезы, но он ничего не мог с собой поделать.

- Прекрати скулить, девчонка, - хриплым голосом отрезал мужчина.

От удара Люциус согнулся пополам и едва сдержал стон. Отец бил его, должно быть, долго, как всегда. Удар, ещё удар, под ребра, по шее, по животу тяжелыми подошвами сапог, серебряным набалдашником, железными костяшками пальцев, как стилетами. И на сапогах, и на трости, и даже на белоснежней коже холеных аристократических рук оставалась кровь.

Абраксас Малфой схватил его за шиворот и швырнул на стол. Люциус весь сжался от страха – он был уверен, что отец собирается сделать с ним что-то ужасное.

- Милорд, прошу Вас…

- Заткнись, щенок! – узкие ноздри на неподвижном лице Абраксаса Малфоя хищно раздувались.

Еще удар тростью по спине. Колено резко раздвигает ноги, рука наматывает на кулак длинные волосы, другая бесстыдно задирает мантию. Нет, нет, только не это, что угодно, только не…

- Нет, пожалуйста, умоляю, милорд…Отец, не делай этого со мной.

- Ты пригоден лишь для того, чтобы служить подстилкой. Учись получать удовольствие, сучонок. Да, ты просто создан для этого, маленькая шлюшка. Мерлин, какой узкий…

Мерлин, Люциус и не знал, что это может причинять такую запредельную боль. Как жестоко, как долго, бесконечно…и как грязно, мерзко, невыносимо отвратительно. Пожалуйста, только пусть эта пытка закончится.

Он не заплакал – кусал губы так яростно, что кровь текла по лицу. И по бедрам, смешиваясь с спермой… Как отец мог так с ним поступить, это же просто изнасилование, грубое, жестокое, как же так можно, он еще никогда не чувствовал себя таким хрупким, таким беззащитным, таким грязным, оплеванным, униженным. Это было похоже на страшный сон…

А потом он просто потерял сознание. Милорд Абраксас Малфой ударом трости опрокинул юношу на пол и ушел, громко хлопнув дверью.

Когда обстановка пустой слизеринской гостиной снова четко предстала перед глазами, Люциус, едва слышно всхлипывая, медленно поднялся, принял душ, едва держась на дрожащих ногах, вернулся, опустился на диван в изнеможении и закрыл глаза в изнеможении. Молча.

Люциус открыл глаза и вскочил. По вискам струился холодный пот, сердце бешено колотилось, из горла вырывались судорожные вздохи. Холод и беспредельный ужас. Ледяные прикосновения камней пола к голым ступням. Люциус Малфой, не помня себя, бежал, спасаясь от гнетущей жуткой тишины. Он остановился только перед портретом дамы в розовом платье и, задыхаясь, прошептал:

- Я… мне…нужна…Тишь, - он и сам понимал, что выглядит глупо, но что еще он мог сказать?

- Не думаю, что вы принадлежите к этому факультету, молодой человек, - важно заметила Полная Дама. Она даже не стала притворяться спящей – еще бы, такое зрелище пропустить. Юный Малфой, надежда и гордость Слизерина, в два часа ночи стоит у входа в гриффиндорскую гостиную, не будучи в состоянии хоть слово произнести внятно. Длинные светлые волосы растрепаны и в беспорядке лежат на плечах, грудь часто вздымается после долгого бега, из одежды – только невозможно красиво сидящие на бедрах пижамные штаны из тонкого черного шелка. Как интересно!

- Тишь, слышите… Я ищу Тишь…

- Вам не следует разгуливать в такое позднее время. Вы нарушаете правила, и я не замедлю оповестить об этом вашего декана, - все так же чопорно сказала Дама, прикидывая мысленно, что это еще за Тишь такая.

Ну и что ему теперь делать? Люциус затравленно озирался по сторонам, по-прежнему плохо соображая от испуга.

Вдруг проем открылся, и Люциус увидел худенькую кареглазую девушку в длинной бледно-голубой ночной рубашке. Она нерешительно выбралась и коридор и замерла, остановив взгляд на нем.

- Кто позволил вам покидать спальню в столь поздний час, мисс Абигейл? – строго спросила Полная Дама, сгорая от любопытства. Так-так, Малфой и Абигейл, как интересно.

Но Катишь мнение портрета совершенно не волновало. Люциус. Умоляющий, испуганный взгляд обычно холодных серых глаз. Почти обнаженный, весь дрожит, как осиновый лист, ах! – босиком на каменном полу… Свежие ссадины и кровоподтеки на белоснежной коже…

- Тишь, можно мне, пожалуйста? Прошу тебя, я не могу сейчас один. Мне страшно, мне больно, мне так холодно, Тишь… Ты ведь понимаешь, правда? – в дрожащем голосе звучали неприкрытые слезы.

- Я всегда понимаю. Я люблю тебя, - она крепко обняла его, стараясь обнадежить, согреть, освободить.

Люциус упал в ее объятия, опустил голову на ее плечо, уже не сдерживая рвущихся из груди рыданий, бессвязно что-то шептал…

- Мой любимый, мой хороший, все наладится, обязательно. Я обещаю тебе. Я никогда тебя не оставлю, слышишь, никогда. Идем, идем, ты же совсем замерз, сейчас будет тепло, потерпи немножко, - она тихо утешала его, защищая нежными объятьями ото всех невзгод этого страшного и прекрасного мира.

Вдруг взгляд ее упал на портрет – Полная Дама, клокоча от любопытства, глядела на них. Тишь мимолетным движением подняла палочку и, сердито нахмурившись, произнесла: «Обливэйте иманжи». Люциус не захочет, чтобы она что-то знала.

Ту ночь Люциус провел в постели Тишь Абигейл, безмятежно опустив голову ей на грудь, так и не разжав судорожных объятий, прижимаясь к любовнице с таким отчаянием, словно от этого зависела его жизнь. Рядом с ней было так спокойно, безопасно. И тепло. Так хорошо. Он никогда ещё не чувствовал себя таким защищенным, таким счастливым. А она за задернутым пологом кровати, тихонько поглаживая его спину, охраняла его спокойный сон, прислушиваясь к его ровному дыханию, и радовалась тому, что нашла свое счастье.

Катишь помнила ту ночь до последней минуты. Каждый его вздох, каждое движение. Он крепче обнимал ее и улыбался во сне. Так расслабленно, безмятежно, искренне. В ту ночь Катишь все окончательно решила. Все поняла. Да, она не ошиблась. Все правильно. Она нужна ему, беречь его – ее судьба, ничего могущественнее ее любви нет на свете. Она не оставит ее никогда. Ни-ко-гда.

Она ни о чем его не спросила, но знала о нем все. Она не имела ни малейшего понятия, что заставило ее проснуться и выйти в коридор в два часа ночи. Просто встала и вышла. Просто знала. Она ведь любила его, такого красивого, гордого, такого беззащитного.

***

- Да как ты смеешь угрожать мне, девчонка?! – дрожа от дикой ярости, кричал Абраксас Малфой. Ничего более зловещего, чем глава клана Малфоев в гневе, Хогвартские стены ещё не видели.

- Разумеется, оповещать Армандо Диппета я не собираюсь – директор слова поперёк вам не скажет, - голос Тишь, как и весь ее вид, был абсолютно, жутко спокоен, - разумеется, я могла бы поговорить с деканом Дамблдором… - она выдержала паузу, давая взбешенному милорду возможность оценить угрозу, - но уверена, что эта мера не окажется необходимой.

- Что? Уве… уверены? – выдохнул окончательно сраженный Малфой.

- Если вы страдаете расстройством слуха, после нашей беседы я могу проводить вас в больничное крыло, если вам, конечно, будет угодно. А сейчас слушайте меня внимательно, - Тишь подошла к милорду вплотную и с расчетливой яростью посмотрела ему в глаза, - если вы ещё хоть раз прикоснетесь к Люциусу, вы об этом сильно пожалеете.

- Ты сразишь меня смертельным заклятием Экспелиармус, малолетка? – с усмешкой процедил Малфой.

- Нет. Я вам голову размозжу. Сама. Вот этим руками? Поняли?

- Неужели?

Глухой звук удара и истошный вопль.

- Сверхчувствительные болевые точки. Боевая беспалочковая магия. Лучше любых пыточных заклятий. Поняли? – холодный, совершенно спокойный голос.

- Понял. Запястье. Отпусти, - взвыл Абраксас Малфой.

- Поняли, - утвердительно кивнула Тишь, - прощайте.

Мужчина медленно поднялся с поля, тяжело дыша и озлобленно прислушиваясь к затихающему звуку шагов.

С того самого случая Люциус, к своему огромному удивлению, никогда больше не испытывал отцовских притеснений. Изнасилований в его жизни было много, так много, что всех он и сам уже не помнил, но старик Абраксас к сыну даже пальцем не прикасался после достопамятной ночи в Хогвартсе. Странно, не правда ли, ведь совесть - это не для Малфоев.

***

- Профессор Дамблдор?

- Входите, мисс Абигейл, - Дамблдор указал на кресло напротив своего стола.

- Профессор Флитвик говорил, что вы хотели меня видеть. Что-то случилось?

«Нет, ну она положительно ангел. Как всегда, так тихо, тактично, участливо».

- Нет, мисс Абигейл, можете не беспокоиться. Я хотел бы поговорить с вами… о мистере Малфое, - Дамблдор выразительно взглянул на задумчивую девушку, сидящую напротив. - Что вы можете о нем сказать?

«Глупо, наверняка отобьется парой формальных характеристик и будет всё отрицать».

Но она чуть-чуть печально посмотрела на него и тихо сказала:

- Он - моя судьба. Я люблю его.

«Откровенно. Не думал, что все так серьезно. Ладно, начнем все же с формальных характеристик».

- Он слизеринец, мисс Абигейл. Я отнюдь не намерен сеять вражду между факультетами и совершенно не склонен придавать принадлежности к ним излишне большое значение, - красноречивый взгляд, доказывающий обратное, - но, тем не менее, я как ваш декан считаю своим долгом предупредить вас. Мистер Малфой, действительно, истинный слизеринец. Если вы надеетесь изменить его, поверьте, это невозможно. Он эгоистичен, хладнокровен, расчетлив. Крайне амбициозен и неразборчив в средствах. Унижение других людей доставляет ему удовольствие. Он обладает отвратительным характером и по-настоящему жесток. Разумеется, чрезвычайно обольстителен.

Молчание.

- Что вы скажете теперь, мисс Абигейл?

«Ну что связывает ее с этим мерзавцем Малфоем? Она ведь действительно прекрасна. Этот чистый искренний взгляд, тихий голос…»

- Он - моя судьба. Я люблю его.

- Прошу вас, выслушайте меня внимательно, мисс Абигейл. Ему нравится причинять людям боль. И, буду откровенен с вами, особенно вам. Он высокомерен, развратен и лжив. Он использует вас. Расчетливо и цинично втаптывает в грязь вами чувства. Он не умеет любить, мисс Абигейл, и никогда не научится.

«Своими руками бы этого ублюдка в землю зарыл. Какой же сволочью нужно быть, чтобы так мучить человека, который тебя любит?»

- Он - моя судьба. Я люблю его.

- Да поймите же наконец, Катишь! Он не достоин вас. Вы замечательная волшебница, прекрасный человек, молодая и красивая девушка. Поверьте мне, вы найдете ваше счастье. Многие достойные люди готовы отдать что угодно за возможность быть рядом с вами.

- Он - моя судьба. Я люблю его.

«Да что же это такое?!»

- Человек сам выбирает свою судьбу, Катишь. Я всего лишь пытаюсь уберечь вас от неминуемого и болезненного унижения. Он бросит вас, Катишь, как последнюю…

«Так, спокойно, Альбус, спокойно, ты и так уже наговорил лишнего. Что ещё ей сказать? Ну что?»

- Что бы ни было, как бы ни было. Он моя судьба. Я люблю его.

Она тихо встала и ушла, оставив Дамблдора наедине с его невеселыми мыслями.

***

Он бросил ее, конечно, бросил. Он не мог поступить иначе. Обычная история, обычная любовница…

Люциусу всегда было трудно запоминать их имена. Впрочем, это было и незачем.

Последние месяцы он уже откровенно ею пренебрегал. К тому времени он стал первой шлюхой Хогвартса и (наконец-то) истинным Малфоем – насмешливым, жестоким, неизменно хладнокровным.

Он пытался спровоцировать ее на скандал – демонстративно отвергал, унижал, издевался. Она ничего не требовала, подчинялась и не гнала. Это раздражало.

Люциус отлично знал, что любви не бывает, и ее упрямство выводило его из себя.

В ответ на тяжелые взгляды Дамблдора он дерзко усмехался и не отводил глаза. И, выправив с ее помощью учебу, стал интересоваться Темными искусствами. Запрещенные книги, новые опасные друзья, жестокие слизеринские оргии – все это не увязывалось с ее чистым взором, мягкой улыбкой, покорно склоненной головой. Он должен был с ней хладнокровно порвать. И он это сделал.

Он был уверен, что забыл тот холодный вечер в пустом классе хогвартских подземелий.

Все начиналось обычно. Он опаздывал, она ждала. Небрежно распахнутая дверь, властная поза, высокомерный тон – по-хозяйски и с идеальным вкусом. Он хотел сделать все элегантно (ну и жестоко, естественно), как настоящий аристократ. Милорд Малфой.

- Ты здесь? Разумеется, безмозглое гриффиндорское упрямство. Или как ты там это называешь, «верность»? «Честь»? Или, может, «любовь»? – холодная усмешка, холодный голос, холодный взгляд – он сам собой любовался.

- Раз явилась, слушай. Ты мне ужасно надоела. Все твои глупые записки, признания, взгляд – так скучно. Я больше не хочу тебя видеть. Никогда.

Вот так, свысока и никаких сентиментальностей вроде «нам надо расстаться», «это было ошибкой» или «мы не подходим друг другу».

- Как сучка ты неплоха, так что удачи тебе на этом поприще. Можешь предложить себя Дамблдору – он обожает грязнокровок.

Он ждал, что она будет кричать, обвинять его или, может, набросится с кулаками. Устроит истерику, как всегда делала леди Малфой, в очередной раз поссорившись с мужем.

Она молчала, неподвижно стоя среди скамеек и парт. Бледная, как смерть. Прижав ладонь к побелевшим губам, смотрела на него, не отрываясь, печально, испуганно… Непонятно как.

- Что, токсический шок? – он подошел ближе, начиная злиться, - а ты чего ожидала? Белого платья, любви до гроба и прочей ерунды? Вот за это я и ненавижу гриффиндорцев – они такие идиоты.

- И чтобы немедленно прекратила доставать меня своими письмами, влюбленными взглядами и мольбами, поняла? Просто исчезни. У такого ничтожества, как ты это должно хорошо получиться, - кричал он, уже окончательно выходя из себя.

Люциус Малфой стремительно развернулся и вышел, оглушительно хлопнув дверью. Вскоре, уже на шумной вечеринке в слизеринской гостиной, он со спокойным удовлетворением подумал: «А все-таки здорово я ее. Может быть, даже самоубийство совершить попытается». И улыбнулся.

Едва только захлопнулась дверь, Катишь Абигейл рухнула на ближайшую скамейку и обессилено уронила руки на колени. Просто ноги подкосились. Она не могла пошевелиться, не могла думать, не могла дышать. Не сумела бы заставит себя вымолвить хоть слово, даже если бы рушился мир. Впрочем, мертвый не боится смерти. Бледная до полупрозрачности, как лунный свет, Катишь Абигейл неподвижно сидела в мрачном хогвартском подземелье, равнодушно слушая холодный свист падающих капель.

Вакуум темной комнаты без следа растворял все звуки, какими только может быть наполнен мир. Из углов расползался нечеловеческий холод.

Время потеряло власть и значение. За порогом прошло, должно быть, несколько часов.

Катишь, едва удерживая равновесие, с видимым трудом поднялась и печально, как во сне, сделала шаг в сторону двери. А в следующую секунду без памяти упала на обжигающе холодный каменный пол.

Альбус Дамблдор мрачно посмотрел вслед уходящему по коридору в сторону слизеринских спален Люциусу Малфою и бесшумно вышел из-за позеленевшей от времени бронзовой статуи. Он слышал каждое слово. Однако его немало удивляло то обстоятельство, что ни одно из них не было произнесено мисс Абигейл. Дамблдор, нахмурившись, заглянув в замочную скважину тяжело дубовой двери: Катишь Абигейл неподвижно сидела на скамейке, резко выпрямив спину и небрежно сложив руки на коленях, взгляд ее казался усталым и до серости бессмысленным, по внезапно побелевшим щекам бесшумно скользили прозрачные капли. Дамблдор знал – они соленые до горечи. Глубоко вздохнув, гриффиндорский декан и преподаватель трансфигурации школы чародейства и волшебства Хогвартс быстро направился к своему кабинету, предвидя бессонную ночь и необходимость скорого пополнения запасов успокаивающего зелья.

Он был уверен, что она придёт. Мыли его были грустны и туманны. «Только не напоминать, что предупреждал… Успокоить, комплименты, уверения. Умиротворяющий бальзам. Он тебя не стоит, все к лучшему. Вся жизнь впереди, все будет хорошо, этого мерзавца лучше забыть… Что-то такое… Еще молода, скоро оправится и повеселеет. Всего несколько месяцев свиданий – ничего серьезного и не было.»

Он был уверен, что она придёт. Прибежит в слезах, будет биться в истерике у него на руках, каяться и выкрикивать невнятные проклятия, угрозы. Но она не пришла.

Дамблдор напрасно ждал несколько часов, а затем, уже начиная серьезно беспокоиться, вновь спустился в злополучное подземелье. Прислушался. Позвал. Громче. Еще раз. Не получив никакого ответа, он открыл дверь и испуганно отступил, впв на секунду в оцепенение, а потом стремительно бросился в комнату.

На сыром каменном полу в глубоком обмороке лежала Катишь Абигейл. Руки ее были холодны, как лёд, черты лица странно заострились, белые, как январское небо, щеки и плотно сжатые губы были мокры от слез. Дыхание девушки было едва ощутимо, а пульс почти не прощупывался.

***

Альбусу Дамблдору и мадам Помфри (тогда еще молоденькой вдове юного незадачливого мракоборца) долго не удавалось привести ее в сознание. Катишь провела в больничном крыле две недели в состоянии совершенного бесчувствия, прежде чем ее веки впервые слабо дрогнули. Однако от страшной летаргии она не очнулась - лишь ненадолго открывала глаза, никак не реагируя на взволнованные восклицания и мольбы и не меняя направления бессмысленного расфокусированного взгляда, а вскоре вновь устало опускала веки. Единственное, что убеждало мадам Помфри в том, то эта странная девочка вообще еще жива, - бесконечные потоки прозрачных слез, размывающие контуры бледного лица.

Насмерть перепуганный Дамблдор провел у постель Катишь Абигейл много тревожных часов. И она лишь изредка останавливала на его лице пустой отсутствующий взгляд потускневших за пеленой слез зеленых глаз и не произносила в ответ на его неустанные утешения ни слова. Казалось, ее не интересовало ничто из окружающего, и она была полностью поглощена собственными, неведомыми остальным тяжелыми, медленно текущими мыслями.

Мысли, занимавшие Катишь тогда, и правда были невеселыми. Она снова и снова безжалостно воскрешала в памяти каждое слово, каждый жест своего сероглазого совершенства, тщетно пытаясь найти ответ. Нет, она не могла ошибаться, она знала – Люциус не просто красивый жестокий мальчик, мечта романтически настроенных школьниц – он любовь всей ее жизни, вечная и единственная. Они предназначены друг другу судьбой, они единственно возможное счастье друг друга. Это неоспоримо. Катишь была уверена в этом, как ни в чем другом, но разговор в подземелье, нелепый, как удар кинжалом в спину, сбил ее с толку. Она окончательно перестала понимать логику Люциуса Малфоя. Они не могут жить друг без друга, сила, соединившая их, не терпит возражений, и не в их власти убить эту сверхъестественную любовь. Катишь знала это, как то, что ее зовут Катишь Абигейл, что небо голубое, а зимой идет снег. Она прочла эту истину в шелесте задумчивых листьев, в тихом дыхании ветров, в текучей палитре вечернего неба и неверном звездном сиянии, в безумном взгляде влюбленных серых глаз. У нее не было привычки противиться судьбе – она поверила и покорилась.

Это непреложно. Но тогда... зачем он говорил такие страшные слова, зачем голос его стал так жестоко холоден, а безупречное лицо превратилось в гримасу ненависти – высокомерный взгляд, презрительно сжатые губы, совсем как у его ужасного отца? Катишь совершенно запуталась.

«Как же Люциус будет жить теперь, без меня? Один в целом мире, несчастный… А ведь мир прочнее любого из нас и рано или поздно сломает, растопчет каждого, кого не хранит истинная любовь. Почему он ушел? Не могу, не могу, не понимаю…»

Катишь еще никто и никогда не причинял таких страданий, но они казались едва значимыми по сравнению с теми чугунными тисками, что безжалостно сжимали ее сердце, стоило ей вспомнить лицо Люциуса Малфоя. В глубине его потемневших в тумане бешеной ненависти глаз она видела искры дерзновенной печали, стон невыносимой боли. Она всегда ощущала его страдания гораздо сильнее, чем собственные, и гораздо отчетливее, чем он сам.

«Намного острее, Люциус, за двоих. Я не сошла с ума, ты ничего не знаешь…»

После десятка бессонных ночей и безрадостных дней Катишь наконец нашла выход из логического тупика – он действительно ничего не знает. Н верит в высшую любовь, не замечает знаков судьбы. Не понимает, что не сможет жить без нее.

Это ведь невозможно объяснить. Пусть так. Значит, ему просто нужно время. Однажды, через месяцы или, может быть, годы он сам придет к тому, что она знала всегда. Но, Мерлин Всемогущий, сколько же страданий ему предстоит пережить, прежде чем он поймет…

Что ж, другого пути нет. Это ничего, когда-нибудь они соединятся навеки, и целому миру тогда будет не под силу погубить их счастье. А пока… Она умеет ждать. И всегда будет с ним, в какую бы бездну он не сорвался в отчаянных поисках пути. Это больно, но она выдержит. Ради них. Ради него.

Когда Катишь Абигейл впервые после месяца пребывания в больничном крыле спустилась на завтрак в Большой зал, ее едва можно было узнать. Она ужасно похудела, лицо ее было смертельно бледно, под глазами пролегли черные тени, бронзовые волосы потускнели – она напоминала человека, измотанного долгой и тяжелой болезнью. В ее наполненные страданием глаза было страшно смотреть. Впрочем, ее состояние не слишком занимало окружающих, за исключением разве что Альбуса Дамблдора.

Катишь вела себя рассудительно и убийственно спокойно, усердно занималась, почти все свое время отдавая расширению магических познаний и совершенствованию навыков, говорила редко и немногословно, с некоторой неохотой. Иногда она, правда, впадала вдруг в странную задумчивость и могла проводить весьма долгое время, бесцельно глядя прямо перед собой и что-то невнятно нашептывая. Часто бесшумно плакала в такие моментов без всякой видимой причины – просто неисчерпаемые слезы катились и катились по щекам. Проникаясь каким-то неестественным равнодушием ко всем прелестям жизни. И никто никогда больше не видел, чтобы Катишь Абигейл улыбалась.

***

Стояла вязкая, как варенье, летняя ночь, пронизанная чистым звездным сиянием. Залы замка Хогвартса наполняли музыка и смех – семнадцатилетние волшебники шумно прощались со своей alma mater.

Люциус Малфой, верх элегантности, как всегда, в одиночестве стоял на балконе одной из многочисленных башен замка – обдумывал недавний разговор с Северусом Снейпом о неком Томе Реддле или, может быть, просто пресытился однообразным почитанием толпы.

Вдруг на его плечо легко опустилась искусно сложенная из листа пергамента бумажная птица. Поколебавшись несколько секунд, Люциус презрительно усмехнулся (Малфои не знают милосердия), но птицу все же развернул. Вместо имени адресанта наклонным летящим почерком было начертано несколько строк.

Что-то внутри непроизвольно сжалось, как только взгляд скользнул по знакомым буквам, и Люциус почему-то стал читать письмо.

Малфои не помнят своих жертв.

Строки врезались в сердце, слова звучали эхом тихого печального голоса, накладываясь на неземную мелодию. Люциус не знал, какая магия заставляет их звучать тонкой эльфийской песней внутри него. Боялся больше всего, что никакой магии тут нет.

«Нет, нет, это невозможно! Как она смеет мне лгать! И почему… почему мне так больно? »

Люциус Малфой поднял наполненные слезами серые глаза и увидел на высокой площадке Астрономической башни одинокую фигуру. Катишь Абигейл стояла у самого края, и ночной ветер развевал ее темно-рыжие, с чудесным бронзовым отливом, волосы.

Люциус почувствовал, что тонет в ее прекрасных печальных глазах, которые сияли для него мягким нереальным светом и таили в непостижимой мшисто-зеленой очарованной своей глубине глухую тоску, неисчерпаемое отчаяние и безумную вечную любовь.

Повинуясь порыву бешеной злобы, Люциус Малфой яростно разорвал пергамент на клочки и бросился прочь с балкона, послав девушке на башне последний полный жгучей ненависти взгляд.

Катишь несколько раз печально кивнула и устало закрыла глаза. Наутро он забудет. Теперь она наедине со своей болью. Надолго.

А Люциус Малфой, быстро миновав парадные залы, распахнул дверь в слизеринскую гостиную, вихрем ворвался в пустую спальню и обессилено упал на кровать, сотрясаемый рыданиями. О, какие страстные мольбы о прощении он возносил к небу.

Как он проклинал себя, свою судьбу и свое одиночество, как остро раскаивался в содеянном.

Как он горько плакал в холодной неуютной темной спальне, один среди целого мира.

***

Люциус Малфой желал только одного – больше никогда не видеть этого дементорова мира, жестокого солнца, беспощадных улыбок на лицах людей. Он устал бороться с неиссякаемой ложью, но он вообще-то давно перестал верить во все эти дурацкие сказки. И последнее, что он все-таки хотел сделать перед смертью - убедиться, что… Ну… Что, он всегда был прав. Конечно, это очевидно, но все же…

Какая глупость, что только привело его сюда… Она, наверное, уже даже не живет здесь, и точно давно вышла замуж. Почему так паршиво становится на душе, когда он об этом думает? Ну вот, опять, «на душе»! Надо дышать поглубже, а то опять вывернет наизнанку – надо же было забеременеть в сорок лет, а! Это после пятнадцати абортов и десятка выкидышей. После стольких лет самоотравления этим дементоровым противозачаточным зельем. И как его угораздило! Люциус так и не смог понять, как так получилось. Наверное, одно из первых тюремных изнасилований, там его трахнули раз тридцать, не меньше, до того как он потерял сознание. А может, одна из последних пожирательских оргий. Хотя, впрочем, и мракоборцы могли постараться. Фу, гадость какая. Ну да какая теперь разница. Сейчас Люциус только убедится, а потом зеленая вспышка и больше никаких проблем. Дементор, как же он мечтал об этих двух волшебных словах…

Люциус Малфой резко остановился шагах в двадцати от дома. В доме явно кто-то жил, но это ничего, а вот… Перед белой занавеской в окне стояла свеча. Такие ставят в домах, где ждут возвращения путника, какой-то древний обычай… Сердце сладко защемило, и мужчина, что-то испуганно шепча, сделал несколько шагов назад, но тут…

Дверь тихонько отворилась и на крылечко вышла худенькая женщина с иссушенным горем лицом в простеньком шерстяном платье. Увидев Люциуса, она только ахнула и прижала ладонь к тонким губам. У женщины были глубокие мшисто зеленые глаза и волосы до плеч. С неповторимым бронзовым отливом.

- Я… нет, ты не думай, я вовсе не потому… Это ничего не значит, не значит, слышишь! Это просто невозможно, это обман, я отказываюсь в это верить! – Люциус исступленно оправдывался, сам не понимая, перед кем и за что. Он не мог отвести от нее взгляд. Мерлин, как она хороша, словно солнечный свет, единственная в мире святая истина… Но ведь все это только ложь, этого не бывает, не может быть! Страдание оставило тонкие нити морщинок на ее лице и седые волосы на висках – следы вечных тревог, невосполнимого одиночества.

- Пришел, - прошептала она. Он услышал, он услышал бы ее голос даже за сотни миль в толпе равнодушных людей, и сейчас шуму дождя не под силу было растворить его.

- Я совсем не тот, кого ты знала. Я чудовище, каких ты никогда не видела. Я убийца, слуга Темного лорда. Я предатель, оставивший господина ради спасения собственной шкуры. Я садист, не щадящий ради собственного извращенного удовольствия никого – ни сына, ни жену, ни родителей, ни невинных жертв. Мою жизнь поддерживает только ненависть, и ни во что кроме нее я не верю, - он расскажет ей все, чтобы она поняла, романтическая дурочка, тут даже и выдумывать ничего не надо – правда страшнее. – Что молчишь? Ты понимаешь, кто я? Я монстр.

- Но ты пришел, - она сделала несколько шагов, и дождь поглотил слезы на ее щеках. Горькая улыбка, хрупкая радуга безумного счастья в глазах – возрождение исстрадавшейся, изголодавшейся по радости души.

- Не смей мне лгать! Я не нужен тебе. Ты прогонишь меня, прогонишь ведь! И поступишь правильно – я всегда приносил тебе лишь боль и в этом я не изменился. Я самая мерзкая сволочь на свете, Тишь. Ты думаешь, я помнил о тебе, я хранил тебе верность? Да я ложился под самых грязных ублюдков, как дешевая шлюха! Потому что мне это нравилось! Нравилось, слышишь! Любому нормальному человеку смотреть на меня противно, а ты, дементорова мазохистка,… Ну зачем я тебе, я, дементоров сбежавший из Азкабана сорокалетний гермафродит, беременный невесть от кого… Ну как мне еще объяснить? Как? – он почти кричал, задыхаясь, срывая осипший голос. Пусть она уйдет сейчас, оттолкнет его, ну должна ведь, должна. – Я не желаю видеть тебя, не желаю, убирайся, перестань на меня так смотреть!

- Но ты пришел, пришел, – повторяла она исступленно, не веря своему огромному, невыносимому счастью. Ее хрупкое тело сотрясали рыдания.

- Я ненавижу тебя!

Она подняла на его искаженное бешенством лицо светлый взгляд полных слез зеленых глаз и запела нежным голосом, размеренно и печально, наполняя каждое слово красотой пропущенного через собственную душу страдания:

- Нет! Нет, не смей, слышишь!

- Ты не могла знать! Нет! Это невозможно, невозможно!

- Я не мог ошибаться, нет!

- Не лги мне, не смей! Ты! Нет, пожалуйста!

Люциус обессилено упал на колени, захлебываясь горькими слезами, стекающими в горло, выкрикивая проклятия и шепча благословения. Он помнил каждое слово, а должен, должен был мгновенно забыть, так почему же…

Да, я знаю, я чувствовал, всегда, каждый день, каждую секунду, в горе и в радости, в болезни и в здравии, светлым ангелом, путеводной звездой…

- Не подходи, не прощай меня, не смей! Прекрати меня мучить, прекрати! Я ненавижу тебя, ненавижу, ты, что, не слышишь?! – у него едва хватало сил дышать, его била дрожь, в глазах стоял туман, а разум застилала невыносимая боль. Как так могло случиться, он так боялся этого, запрещал себе об этом думать, чтобы не сойти с ума… так мечтал об этом. Не признавался, трус…

Тишь подошла к нему и опустилась на колени.

- Уби… убирайся, дурочка… не выношу тебя… Твое никчемное гриффиндорское упрямство и больше ничего, ничего ведь, правда? Грязнокровка ты нахальная… Оставь меня, я же сам себе отвратителен. Какой же я все-таки подонок, - ну что еще он мог ей сказать? Что ее глаза сияют ярче звезд? Что ее чистая любовь спасла его от смерти? Что он жить не может без нее? Что ее солнечный взгляд заставляет трепетать его каменное сердце? Что прекраснее ее трогательной улыбки нет на свете ничего?

«Не слушай меня, пожалуйста, не бросай меня, я же умру без тебя, один, а я не хочу умирать, не хочу, я так изголодался по душевной теплоте, по вкусу вечного света… Столько лет, ах я, идиот…»

Тишь поцеловала его в лоб и обняла за плечи, нежно поглаживая по спине и тихонько нашептывая что-то успокаивающее. Мужчина бился в истерике, захлебываясь рыданиями. Холодный дождь стоял стеной, ледяные струи ударяли по лицу. Мужчина и женщина сидели на коленях на мокрой скользкой траве. Мужчину била крупная дрожь, а женщина гладила его по светлым волосам, сумасшедше улыбалась и восторженно смотрела в небо.

***

На пороге стояла толпа мракоборцев и министерских инспекторов.

- Мисс Абигейл?

Женщина, открывшая дверь, равнодушно кивнула.

- Мы представители Министерства. Мы ищем сбежавшего из Азкабана преступника - Пожирателя Смерти Люциуса Малфоя. Нам известно, что вы были некогда знакомы с ним.

Кивнула еще раз.

- Вы ничего не знаете о его настоящем местонахождении?

Покачала головой.

- Мы хотели бы осмотреть дом, в вашего позволения.

Приглашающий жест. Два десятка людей расходятся по дому и осматривают его снаружи. В прихожей остается старый седобородый волшебник в мантии из дорогого бархата. Женщина стоит, обхватив себя за плечи, и, подняв глаза, улыбается ему. Его зрачки расширяются от удивления, но через секунду он понимающе кивает. Ничто не нарушает проникнутую тайной тишину темной прихожей. Они позволяют друг другу читать свои мысли – так проще и откровенней.

«Он здесь?»

Она согласно опускает длинные бархатные ресницы.

«Свечи нет в окне. И ты улыбаешься. Снова. Я рад снова увидеть эту прелесть. Он никогда не говорил тебе, что ты похожа не солнце, когда улыбаешься?»

Еще взмах ресниц.

«Что ж, тогда я опоздал. Не боишься, что они найдут его?»

Легкие покачивания головы.

«А куда ты спрятала его?»

Едва заметный кивок куда-то в сторону.

«А. Я-то думал, ты обставила этот уютный бункер, оплетенный защитными заклятиями, как паутиной, специально для меня. Так и в этом я не первый ».

Передернула плечами – сами же все знаете, мол, чего изображать наивность.

«А не боишься сказать мне? Вдруг я сейчас возьму и отведу их туда?»

Несколько раз помотала головой.

«Почему это?»

«Попробуйте, одно заклятие, молниеносно, иллюзия, исчезновения никто не заметит. Не обижайтесь, как вас, так и любого. Только вас будет жаль.»

«Жестоко. А я был уверен, что ты на нашей стороне и работаешь на нас. Заказы на амулеты и зелья ты теперь принимаешь только от Темного Лорда?»

«Не от него, от вас. Контракты с вами и всегда на вашей стороне. Но он важнее, вы знаете. Знали, когда договаривались. И вас это устраивает. Вам нужна эксклюзивная продукция с редкими свойствами, я единственный подходящий мастер, вы можете простить мне его. Он моя жизнь. Ваше окружение слишком переменчиво. Эти люди, - брезгливый кивок в сторону, - еще недавно они приходили ко мне искать вас, а вы – прятаться от них. Сегодня вы пришли вместе с ними, но они неверные сторонники. Эти игры не для меня, только вечное. Любовь. Вы знаете».

«Я знаю. Ты права. И всегда была права. А если за ним придет Лорд?»

«Нет. Ему доложат об отрицательных результатах. Вон тот, с прилизанными усиками, и еще один, в сером. Скажут, раз Дамблдор искал и безрезультатно, значит, и правда нет. А то бы нашел».

«Браво. Все включено. Даже и я».

Она улыбнулась – само собой. Старик улыбнулся тоже.

«Поверить не могу, что он вернулся».

«Он тоже».

«А ты?»

«А я знала».

«Конечно. Двадцать пять лет?»

«Двадцать пять лет».

«Я завидую ему, сил нет».

Тихонько усмехнулась и пожала плечами. Святая, да и только.

«Помните, я вам говорила. Вам пора передавать знания мальчику. Уже скоро.»

«Да, я верю тебе. Синистра тоже говорит мне. Я могу рассчитывать на тебя, девочка? Если ему понадобится помощь?»

«Всегда. Я буду следить. Если вдруг, я помогу, обещаю. Все будет, как суждено. Дни зла с момента возрождения сочтены. Воины, которые сражаются на стороне судьбы, не имеют шанса проиграть. Потери, и немалые, но не поражение. Он справится. Я с вами».

«Спасибо тебе за все, моя хорошая».

Альбус Дамблдор повернулся, собираясь уходить, но вдруг остановился.

«Последний вопрос. И что ты в нем нашла, совершенство?»

«Я люблю его. Он…»

«…твоя судьба».

Утвердительный взмах ресниц.

«И еще. Можно мне разок назвать тебя, как он?»

«Тишь».

«Надо же. Он любит тебя, Тишь.»

Тонкая улыбка. Старик выходит и смотрит в печально-счастливой задумчивости на алый закат. Комната наполняется людьми, усталыми и разочарованными.

- Просим прощение за вторжение. Благодарим за помощь. Все подозрения с вас сняты, можете не беспокоиться.

Кивок. Усмешка в ответ и убежденное покачивание головой.

- Вот дурочка, - шепчет один мракоборец другому. – Она безнадежна. Только время потеряли.

«Вот дурачки,- подумала Тишь, - они безнадежны. Только время потеряли».

***

Гарри Поттер, директор школы чародейства и волшебства Хогвартс, стоял за вековой сосной и смотрел на маленький домик на опушке. Он наблюдал за одиннадцатилетними тройняшками, которые вернулись домой после года обучения в школе, - мальчишки наперегонки бежали к дому, что-то весело крича, а серьезная и рассудительная Пенелопа важно шагала по траве. Поттер о чем-то напряженно размышлял. Когда он впервые увидел тройняшек Абигейлов – сероглазых, светловолосых, с тонкими чертами лица, непостижимо обворожительными улыбками и редким чувством собственного достоинства, они напомнили ему одного его давнего врага, давно пропавшего без вести, еще до победы над Темным лордом. Он был единственным из Пожирателей, об участи которого Поттер не позаботился самолично – остальным жаловаться на невнимание не пришлось. И на излишнюю благосклонность тоже.

На крыльцо вышел мужчина с безупречной осанкой и длинными белоснежными волосами и, увидев бегущих мальчишек, радостно раскинул руки. Лицо его осветила теплая улыбка. Мальчишки с визгом повисли на отце. Поттер, который, увидев мистера Абигейла, собрался уже выйти из-за сосны и направиться к нему, замер и, сосредоточенно нахмурившись, закусил губу.

Тут на крыльцо вышла худенькая зеленоглазая женщина, и братья радостно кинулись к ней. Мужчина церемонно поклонился подошедшей Пенелопе. Она важно кивнула. Потом они оба засмеялись, мужчина подхватил дочь на руки и принялся кружить в воздухе. Обычно серьезная девчушка заливисто хохотала, ее звонкий смех смешивался с радостными криками мальчишек и нарушал вековую тишину леса. По небу плыли редкие белые облачка, солнце ярко светило, в верхушках деревьев блуждал мирный ветерок.

Поттер посмотрел на женщину – она счастливо улыбалась, ее глаза словно излучали звездное сияние, а в рыжих волосах ниточками паутины блестела седина – совсем как в его собственных висках после окончании Второй войны. Гарри Поттер остался стоять за сосной.

Женщина, обнимая детей, взглянула на него сквозь ветки. Ее улыбка была как солнечный свет.

«Я могу чем-нибудь помочь вам?»

«Нет, миссис Абигейл, спасибо. Я просто хотел проследить, чтобы дети добрались до дома».

«Благодарю вас. И все?»

«Я рассчитывал встретить здесь одного своего знакомого, но теперь вижу, что ошибся. Его больше нет, а этого человека я не знаю».

«Такое случается – люди мало знают друг о друге. Надеюсь, вы не слишком разочарованы».

«Не беспокойтесь. Кстати, Пенелопа рассказывала, что отец назвал ее в честь вас. Разве вас зовут так?»

«Нет, мое имя Катишь».

«Странно».

Женщина многозначительно наклонила голову. Мужчина, нежно обняв ее за плечи, пропустил детей в дом и закрыл дверь. На кухне зажегся уютный свет, льющийся навстречу спускающимся уже сумеркам.

У стоящего за деревом Поттера отчего-то завистливо и сладко защемило сердце. И Гарри Джеймс Поттер, величайший из мракоборцев современности, великий воин и строгий судья, воплощение справедливого возмездия, никому не прощавший преступлений военного времени, навеки сжившийся со своей миссией мстителя, жестокий и непреклонный, повернулся и пошел прочь.