Восковая Япония

Вот они – твои дни остывшего кофе: на завтрак – остатки обеда, умываешься водой с остатками мыла, к раковине прилипла зеленая слизь, в мусоре сопит собака, трещины в стене становятся всё шире.
Солнце поднимается за окнами, и новый день застает тебя одного в пустых комнатах. Ты зеваешь, потягиваешься, выпутываясь из одеяла, и от твоего движения с прикроватного столика падает груда дешевых книжек.
Жизнь - болото, прошлые влюбленности и былые сожаления – всё остановилось, ушло, всё растрачено, завернуто в грязные обертки и пустые коробки из-под пиццы. Гребаная собачья жизнь, гребаная жизнь.
Когда ты был молод – моложе, чем сейчас, - ты любил изучать карты. Прямо перед тем, как лечь спать, в гриффиндорской спальне, ты расстилал их по всей кровати и чертил маршруты кончиком пальца. Небесные дороги, соединяющие воображаемые точки через море и сушу. Из Лондона в Сицилию, из Осло – в Казахстан, из Хогвартса – на острова Тихого океана и обратно. Скитания по Шри-Ланке с мафией, охотящейся за демонами. Ежегодный танец вейл на западе от Бухареста. Семь сотен спящих под Кракатау тигриц.

- Правда, «Мадагаскар» звучит как сорт мороженого? – спросил ты Сириуса однажды вечером, когда он ворочался на постели, зажигая свечи. Он посмотрел на тебя и поднял палочку. Одно движение – и комнату наполнил отвратительный визг скрипок.

- Тсс! Разбудишь Джеймса и Питера, идиот. Чего ради ты выделываешься?
- Для атмосферы, - сказал он, и ты скорчил рожицу и закатил глаза. Было что-то странное в его улыбке, когда он подполз к тебе по картам, приминая коленями бумажные континенты, и потянул вниз. Он целовал тебя, его язык был проворным и теплым. Темнота в мерцании свечей приобрела яркий, почти бархатный оттенок.
- Не уезжай на Мадагаскар, не уезжай, не оставляй меня,- говорил он.

Он говорил и многое другое – он, Сириус, всегда знал толк в громких заявлениях, и возможно, ожидал того же в ответ, но тебя всегда пугали такие слова и то, как, срываясь с языка, они начинали жить собственной жизнью – вечно и неизменно.
Ты уснул над смятыми океанами и побережьями, и свеча залила всю твою Японию воском.

Он говорил «Не уходи», но ушел сам, оставив тебя в замешательстве, в ожидании, с болезненным комком в горле, гадать, чей сейчас ход и как вообще следовало вести себя в подобных обстоятельствах.

Ты обдумывал каждый поступок, каждое слово, со своей склонностью делать из мухи слона, желал спросить: «Я был недостаточно хорош?» и «Тебе не понравилось?», но так и не решался это сделать.

Неловко было задавать вопросы, неловко было ждать и гадать, будто героиня молодежного романа, которая пишет письма, но никогда их не отправляет, проливает слёзы над телефоном, который никогда не звонит, и снимает трубку лишь за тем, чтобы услышать долгие гудки на том конце провода – единственное, что может дать ей её возлюбленный.

А потом все они ушли – все, не только Сириус, а ты наблюдал в медлительном отчаянии, как они проследовали в будущее, от которого световые годы отделяют тебя.

Однажды он вернулся. И с улыбкой спросил тебя: «Ты ещё хранишь свои карты?» Но ты-то знал, знал, что он наблюдает за тобой по ночам, а ты не шевелился, притворяясь спящим, хотя тело деревенело от неподвижности. Ты знал, что втайне он зол на тебя. За то, что ты сомневался в нем, за то, что не провел полжизни в камере. Каким-то образом ты предал его, хотя это он ушел, а ты остался, не смея сдвинуться ни на шаг. Он спрашивал с улыбкой, но завидовал тебе с твоими картами, Японией и Мадагаскаром, так что ты лишь пробормотал что-то невразумительное в ответ.

Альбус пытается поддержать тебя. Он говорит о неизбежном горе и твоих неиспользованных возможностях, о коконах бабочки, о том, что прошлое «я» нужно сбросить с плеч, как змеиную кожу, и когда ты отвечаешь: «Я лишь оборотень, Альбус, а не всё звериное царство», он фыркает.
Все, кого ты встречаешь, переполнены благими намерениями, но никто не понимает, что они были всего-навсего увлечением, эти несчастные карты, просто увлечением и ничем больше. Ты продолжаешь хранить их только из-за капель воска, свои сложенные континенты. Ты поднимаешь их и прижимаешь к лицу, ведь у тебя не осталось больше ничего из его вещей - даже старой рубашки. Воск почему-то кажется намного более ценным, чем бумага, ведь его форму можно менять, придавая очертания твоим неповторимым восковым странам, созданным кончиками пальцев.

Сейчас тихо. В твоих руках, сложенных лодочкой над камином, с шипением плавятся разрозненные капли, и этот восковой мир растворяется в сердце вещей, в одной земле: Пангее.

Penelope-Z

Восковая Япония - Текст произведения

Грустно...