1.
«Прихотливому мальчику, чья красота как воск…»
***
...Если вам скажут, что портреты не умеют чувствовать...не верьте.
***
...Когда он проходит мимо меня, поднимаясь по скрипящей лестнице (
восьмая и пятнадцатая ступеньки, они рассохлись практически на моих
глазах, за последние пять лет, мерзавец Кричер, пользуясь
безнаказанностью, не ухаживал за старым деревом)...Когда он проходит
мимо, искоса поглядывая на своего отвратительного дружка-оборотня,
который, как привязанный, бредет следом, он выглядит ...усталым? Чужим?
Да. Чужим. Настолько, что невозможно сдержаться и не прошипеть ему вслед какую-нибудь гадость.
Недостойно. Неправильно. Я сама ненавижу себя за это, но есть
обстоятельства, есть тысячи причин, позволяющие забыть о приличиях.
Ни присутствие в доме ободранного рыжеволосого семейства, ни появление
грязнокровки, ни визиты дурно воспитанной и нелепой племянницы не
причиняют мне столько боли, как этот ежевечерний проход к спальням
моего сына и мистера Люпина.
Мистер Люпин! О, да. Такой
обаятельный. Такой заботливый. Такой ...милый. Все говорят ему:
«милый». «Милый Ремус, помоги ...», «Милый Ремус, как ты считаешь...»,
«Уважаемый Ремус, давайте сделаем то-то и то-то...»
И никто не
знает, что именно этот самый Ремус во всем и виноват. Об этом может
догадываться только один волшебник – но он поднимается вверх, даже не
глядя на меня, проводит ладонью по перилам, по теплому, отполированному
тысячами прикосновений, дубу, и это движение одновременно нежно и
уверенно...
***
...Если вам скажут, что у портретов не может болеть сердце...не верьте.
***
Я прекрасно знаю, какими мерзостями они занимаются наверху, в своей
спальне. И пусть они вынесли оттуда портреты (тщетная предосторожность,
не правда ли?), но это мой Дом, до сих пор – мой, и я отлично слышу
всё, никакие Заглушающие чары тут не помогут. Всё. Легкий скрип
кровати, когда на неё опускаются два тела, и мягкий шорох простыней,
сминаемых неторопливыми движениями – куда им торопиться, они считают
себя в своем праве, вольными делать то, что хотят, и шепот, иногда –
жаркий, иногда – усталый, но никогда – равнодушный.
...Поэтому я не хочу и не могу смотреть на него по утрам – по утрам он совсем чужой, в нем нет ничего от моего сына.
От моего старшего сына Сириуса, которого я так любила.
***
...Если вам скажут, что хорошие матери обязаны рассказывать детям сказки перед сном, уложив их в кровати...не верьте.
***
Мы читаем. Всегда читаем по вечерам, в гостиной, и они слушают меня,
такие непохожие, такие разные. Если в них и есть что-то общее – то это
только цвет волос. Но мягкие и тонкие пряди Регулуса ...неинтересны, а
вот вот волосы старшего...Их хочется расчесывать часами, или просто
проводить по ним рукой, пропуская сквозь пальцы – густые и непослушные,
осязаемо тяжелые, скользящие по коже так, что от этой ласки замирает
сердце.
Регулус еще слишком мал, ему скучно, но он все равно
терпеливо ждет конца главы, положив голову на колено Сириуса и борясь
со сном. Сириус же... он так смотрит на меня, как будто это я сама
сочиняю прекрасные рассказы о благородных рыцарях и прекрасных дамах
времен короля Артура. Для него – это еще сказка, но никак не семейная
хроника. Потом, попозже, я расскажу ему, от какого из паладинов ведут
свой род Блэки, не сейчас, когда он растворен в завораживающем
магическом пространстве повествования, когда его вдохновение настолько
ощутимо, что до него, кажется, можно дотронуться рукой. Оно искрится
как серебряная мантия, рассыпаясь по ковру маленькими звездочками, и их
свет отражается в его синих глазах, и я в который раз думаю, что это
звездное имя – его и только его, и как я угадала...
А его губы шевелятся, повторяя за мной : «Гавейн, Агравейн, Гахерис и Гарет...»
Кровь. Порода. Из сотни имен, рассеянных на желтых пергаментных листах,
он выбирает именно их. Своих предков. Он так прекрасен в своем
озарении, что я готова читать и читать дальше – до утра или до
следующего волшебного вечера, но порядок есть порядок, и я откладываю
книгу.
Он вздыхает, мой мальчик, нехотя встает, подталкивая разморившегося
брата, прикрывает глаза, я знаю, он не хочет спать, он просто хочет
сохранить перед внутренним взором прекрасную картину, которую мы
рисовали с ним вдвоем.
Теперь я провожу их к спальням и пожелаю доброй ночи.
Им будут сниться цветные веселые сны, а мне тревожно, потому что
следующий год Сириус проведет уже в Хогвартсе, и этих вечеров будет
слишком мало. Слишком мало.
...Нет, я все-таки захожу в их
спальни. Взглянуть, как они спят. Точнее, взглянуть, как спит младший,
потому что у Сириуса я всегда задерживаюсь – просто, чтобы побыть с ним
подольше.
***
...Если вам скажут, что те, кого магглы называют «фейри», никогда не подменяют младенцев...не верьте.
***
Он не похож ни на меня, ни на отца, то есть, я легко различаю наши
фамильные черты, но в нем они облечены в такую совершенную форму, что я
готова поверить в глупые маггловские сказки о подмененных детях. Сириус
– это подарок. Подарок мне. Не потому, что он – первенец, нет. Просто
потому, что он мой, навсегда. С прямыми черными ресницами, со спокойной
улыбкой – я же сказала, что всегда наколдовываю им веселые цветные сны,
со следом от подушки на щеке, его видно, когда он переворачивается на
спину, с золотистой кожей, с острыми плечами и коленками, но последнее
заметно, только когда он спит.
Регулус угловат и неловок, его
движения порывисты, как у тысяч других мальчишек, но у Сириуса всегда
было не так. Он плавен и логичен, так ручей впадает в реку, а река в
море, каждый жест, каждый поворот головы, когда волосы взлетают над
плечами, паря в воздухе пусть всего лишь мгновение, напоминают текущую
воду, на которую можно смотреть часами. Или убедительную грацию
анимагических превращений, не так часто мне доводилось это видеть, но
странный ритуал постепенной смены человеческого облика звериным всегда
привлекал меня.
Может быть, мой сын будет анимагом ?
Я
осторожно вытаскиваю из-под одеяла его руку, тонкую, с узкой ладонью
(мало ли на какие глупости способны мальчишки, пусть руки всегда лежат
поверх одеяла), а он сжимает мои пальцы и шепчет, не проснувшись:
«Спокойной ночи, мамочка. Я так тебя люблю...»
- Я тоже тебя
люблю, душа моя, - отвечаю я, целуя его в лоб, и сердце в эту минуту
обволакивает что-то нежное, нежнее шелка и мягкое – податливей дорогого
меха, и теплое, как пламя свечи под протянутой рукой.
Душа моя. Мой.
Я повторяю эти слова, пытаясь заснуть на своей половине огромной и
холодной постели, и думаю о том, что, каким бы ни был мой брак, он в
итоге оказался удачным, потому что подарил мне такого сына.
2.
«...За трепетом уст и рук
Есть великая тайна, молчанье на ней как перст»
***
...Если вам скажут, что материнское сердце предчувствует беду... не верьте.
***
Оно слишком занято собой, глупое сердце. Вернувшись домой с вокзала, с
платформы 9 ¾, я готова плакать – от непонятной тоски, от тишины в его
комнатах, от пустоты, мгновенно заполнившей наш большой и – еще вчера –
уютный дом.
Как будто из окон навсегда ушло солнце; как будто из
всех помещений вытянули воздух и никак не получается вздохнуть полной
грудью.
...Конечно, я срываюсь, когда Регулус в очередной раз
скатывается вниз по перилам. Я ругаю его в сто раз сильнее, чем обычно,
прекрасно понимая, что неправа, но никак не могу остановиться. Мне надо
заполнить эту пустоту, этот вакуум словами, хоть какими-нибудь
чувствами – пусть даже досадой и раздражением.
-...и никакого чтения вечером !
Завтра я исправлюсь. Нельзя быть такой пристрастной, но сегодня
...сегодня можно позволить себе минуту слабости, если о ней будут знать
только восьмилетний мальчишка да затаившиеся в коридоре домовые эльфы.
...Постель еще хранит его запах. Порядок в шкафу – сколько я боролась
за этот порядок, за то, чтобы каждая вещь знала своё место – вызывает
новый приступ слезливости. Я могу думать только о том, что мы никогда
не расставались больше, чем на неделю, а теперь...Теперь он вырос, да?
Крамольная мысль: Слизерин или Гриффиндор – какая, в сущности, разница, если он не со мной ?
Он – смелый, мой мальчик. Оказаться одному в этой неприятной компании,
где имя рода ничего не значит, где нет родственников или хотя бы
знакомых, ведь Белла Блэк и младший Малфой, Люциус, учатся на
Слизерине...Без их покровительства. Без дружеской опеки.
Он рад
вернуться домой на рождественские каникулы. Почти не изменился, чуть
подрос и всё время говорит о своих новых приятелях, но мы по-прежнему
читаем по вечерам в гостиной.
И сердце опять молчит, потому что
надо ловить эти минуты счастья, как солнечные дни в феврале, как капли
благодатного майского дождя, и снова целовать его, сонного, и слушать
его шепот, такой привычный и искренний.
Летом. Первое тревожное «дзынь» где-то глубоко внутри, первый легкий укол ревности – только следующим летом.
- Смотри, мама...Это – Джеймс ( смешливый мальчик в очках), и Питер (милый блондин), а это – Ремус, мама.
Плохо одетый, измученный парнишка. Я не могу сдержать брезгливую гримасу. Мой Сириус дружит с этим?
Он замирает, увидев моё лицо.
- Рем просто часто болеет, мама. Каждый месяц, несколько дней. Но
он...- и тут он прикусывает губу, глядя не на меня, и даже не на
колдографию, а куда-то сквозь, мимо, заглядывая в теперь неизвестную
мне, свою совсем другую жизнь.
- Он...прости, мама. Мне надо подумать...Я должен побыть один.
Побыть один! Побыть один!
Пока я повторяю эти два безжалостных слова, он возвращается и осторожно
тянет из моих пальцев забытую колдографию. Слишком осторожно. Слишком
бережно.
- У меня заболела голова, - виновато говорит он.
Сириус – врет. Он врет мне первый раз в жизни, никогда до этого, даже
зная, что за проказами последует наказание, он не врал мне.
Гриффиндор!
Но я ничего не могу изменить.
Плавное падение похоже на морскую волну, равнодушно стирающую рисунки
на прибрежном песке или на церемонный бальный танец, когда дамы и
кавалеры меняются местами и партнерами, отдаляясь друг от друга – этой
фатальной силе ничего нельзя противопоставить, слова бессмысленны и
бесполезны. А мои чувства...они не значат для него ничего.
Я
встречаю всю компанию осенью, провожая его в Хогвартс после каникул.
Они – чистокровные волшебники, я сразу вижу, но это, к сожалению,
единственное утешение. Очкарик дурно воспитан и развязен; блондин в
жизни не так хорош, как на картинке; третий... С ним что-то не так. Он,
вроде бы и тих, и вежлив, что должно мне понравиться, но рядом с ним
мне настолько не по себе...И дело не в его внешнем виде, а в ...скрытой
угрозе? Его мать – такая же потрепанная – настороженно здоровается со
мной. А Сириус уставился на этого Ремуса так, словно знает что-то
важное, жизненно необходимое, и мы им явно мешаем.
Но я все равно
отвожу его в сторону, и начинаю обсуждать незначительные мелочи, просто
для того, чтобы мальчик вспомнил о манерах и приличии, он еще пару раз
оборачивается на приятелей, а потом...
Я ошибаюсь, или он действительно смотрит на меня с ненавистью?
Я ошибаюсь, конечно.
Его письма из Хогвартса вежливы и ни о чем, его оценки вполне
удовлетворительны, пустота в доме стала привычной болью, саднящей
занозой, или – иногда – обжигающей искрой. Например, когда он отводит
мою руку, тянущуюся к его волосам.
- Хватит, мам. Ну что за нежности?
Он так легко, так походя лишает меня этой ласки, и обида так сильна,
что приводит к первому иррациональному скандалу, скандалу ни о чем.
Регулус прячется наверху, а Сириус выслушивает меня, но – я уверена – не слышит.
3.
«Утоли мою душу: итак, утоли уста»
***
Если вам скажут, что ...
****
И только через год – его легкая попытка навести мосты:
- Мы можем пригласить Ремуса к нам ? На неделю? Пожалуйста...
«К нам» - это в поместье Блэков, где собираются все родственники и близкие друзья. «К нам». Блэки, Малфои, Нотты, Гойлы...
- Как ты себе это представляешь, Сириус ?
- Да. Прости. Мама.
Он избегает меня все каникулы. Квиддич, метла, бесконечные полеты, за гранью разумного риска.
Метла отобрана и заперта в сарай. Тогда он целыми днями сидит в своей
комнате, и я вижу его только за столом. И еще – по ночам, когда он
спит, почему-то измученный и несчастный, но я не чувствую своей вины.
Это – блажь, прихоти подросткового возраста и...наверное, я зря так
баловала его ?
Но все равно – нельзя не наклониться и не поцеловать спящего сына, ведь это – последнее, что он мне оставил.
Ночной поцелуй, ставший незаконным и словно краденым, еще слаще, как
последний знак нашей с ним связи. Как клеймо его принадлежности. Мне.
Сириус так редко разговаривает со мной, что я теряюсь, когда он хочет
спросить о чем-то важном, а иногда просто не понимаю, о чем он говорит.
Как он может симпатизировать грязнокровкам?
- Регулус, - я
глажу младшего по голове, и он, не привыкший к такому обращению,
тянется за моей рукой всем телом, - ты же поможешь мне, Регулус? Ты
напишешь, с кем дружит Сириус, да? И чем он там занимается?
- Конечно, мама.
Его письма, исполнительные письма первокурсника, выброшенного в
круговорот школы, невнятны и полны восторгов. Настолько невнятны, что,
был бы он рядом, я бы встряхнула его хорошенько и привела в чувство.
Настолько полны восторгов, что я читаю их как какой-нибудь роман.
Сириус – звезда. Сириус – любимец, которому все сходит с рук.
Знаменитая гриффиндорская четверка. Квиддич, в котором вне конкуренции
– очкарик-Поттер. Злые шутки над каким-то мальчиком со Слизерина, злые,
но смешные, вся школа в восторге.
...и ничего о том, что интересует меня.
***
Если вам скажут, что ...
***
Когда я от бессилия кричу на него, а он либо молчит, либо огрызается в ответ – мне кажется, ничего страшнее и быть не может.
Я ошибаюсь.
Лето после пятого курса начинается со скандалов – машинальных, привычных, ритуальных.
- Это – никакие не ценности! – орет он, стоя посреди гостиной. – Это –
капканы, понимаешь, - он почему-то осекается на слове «капканы», - это
не жизнь – а тюрьма!
- Это порядок, а ты хочешь превратить свою жизнь в хаос!
- Точно, это – моя жизнь, что хочу то с ней и делаю!
- Сириус, одумайся. Вспомни, кто ты...
- Я – вполне самостоятельный! Я...я..., - он так по-детски захлебывается этим своим «я».
- Я ненавижу вас всех! И этот дом тоже! И поместье! И все эти традиции, и ваши гребаные правила!
Ну вот, он это и сказал.
- Ты никуда не денешься отсюда, Сириус Блэк!
- Да неужели? – его улыбка больше напоминает оскал.
А ночью...он плачет во сне.
Я чувствовала, что он переживает из-за наших ссор.
Две ровные мокрые дорожки на щеках и длинные слипшиеся ресницы, и
пересохшие губы, такие пересохшие, что я – сама не знаю, почему,
наклоняюсь и целую его не в лоб, как обычно, а...
То есть знаю.
Он вырос. Так вырос вдали от меня, в этом проклятом Хогвартсе, и мне
кажется, что это не Сириус Блэк, мой непослушный, дерзкий
шестнадцатилетний сын.
Это просто другой юноша, свободный и
красивый. Легко переходящий все границы, для него они просто не
существуют. Соблазнительный. Доступный.
Доступный настолько, что он отвечает на поцелуй. Уверенно ...привычно?
А потом вздыхает и обнимает меня за шею одной рукой, в то время как
другая проскальзывает под одеяло легким и блудливым движением.
- Рем...Рем...ты простил меня, да? Ты больше не сердишься? Я так тебя люблю, Рем...
Моё тело реагирует куда быстрее, чем оцепеневший мозг, и, прежде чем я понимаю, что делаю, я со всей силы даю ему пощечину.
Прекрасное пробуждение, правда, сыночек?
Он рывком подтягивается к подушке, прижимаясь к спинке кровати, и смотрит на меня недоуменно.
- Мама? Что ты здесь делаешь?
- Это я должна спросить тебя, Сириус, чем ты занимаешься в школе! Извращенец! Мой сын – извращенец!!
- Я? – нехорошо переспрашивает он и проводит большим пальцем по губам,
так проводит, что у меня перехватывает дух – столько в этом медленном
жесте искушения. - Я? А ты, мама?
- Что взбрело тебе в голову?
- Думаешь, я не слышу, как ты каждый вечер вздыхаешь надо мной? И не чувствую, как ты меня целуешь?
- Сириус, это...
- Да я все понял давно!
Он вылетает из кровати – с каких это пор он спит без пижамы и без
белья? И зачем? Чтобы удобней было представлять себе потрепанного
дружка?
- Это – мерзость, Сириус! Немедленно оденься!
- Зачем? Тебе же нравится!
Он стоит передо мной, обнаженный, и он действительно красив, до
головокружения, до того, что я опять проваливаюсь в соблазнительное
«это – не Сириус, это кто-то другой, нельзя так долго быть одной, жить
одной...»
Я протягиваю руку и касаюсь его плеча, а потом провожу
пальцем по груди, он вздрагивает, но не отстраняется, а только
делает...не шаг, нет, всего лишь легкое движение навстречу, и ловит мой
ответный порыв, и поднимает глаза.
И в них нет ничего, кроме отвращения.
- Что и требовалось доказать, мама.
Я молчу, я не ожидала от него такого.
А он уже у шкафа, и на кровать летят его вещи.
- Никуда ты не пойдешь!
- Пойду, куда захочу.
- Нет.
Он поворачивается, в его руке – палочка, в его глазах – синий лёд, и
окружающая действительность – это тоже лед, торосы, глыбы, айсберги.
- Ступефай, - спокойно и холодно произносит мой старший сын Сириус, которого я так...
***
Мне кажется, что, даже умирая, я буду вспоминать это его последнее обращенное ко мне слово.
Впрочем, так оно и было.
A если вам скажут, что портреты живут в воображаемых мирах...
Не верьте.
