Этот скипетр держит, тот несет паланкин.
Они разные, как рисунки на стеклах,
Не похожи они, как и нити, в полотнах
Нарисованных маслом (и кровью, должно быть) картин.
Они – черный и белый, синий и красный;
Первый делает ход королем, второй – пешкой,
Они - вечный орел и бессменная решка
Даже не из-за своего социального статуса:
Они просто разные. Слышали? Разные.
Shally Fox, «Разные».
Я не живу, я слежу за собственной жизни развитием.
Сплин, «Бериллий».
В то утро все было слишком странно. Ирреально. Воздух был сух, будто каким-то неведомым магглским аппаратом из него разом выкачали всю влагу, а солнце, висевшее еще невысоко, лучами уже терзало голову, пытаясь прожечь некрасивую плешь на самой макушке. Нора была необычайно пуста, словно брошена, лишь только застрявшая намертво муха в темно-бордовой луже загустевшего малинового варенья беспомощно жужжала и дрыгала изломанными проволочками-лапками. Но даже несмотря на это, в глянцевито-лазурных боках старой вазы отражалось не запустение, вызванное давней паникой бегущих с корабля мышей. Если присмотреться, то на толстых чистых стенках чайных чашек в серванте можно было прочитать радостную спешку бегущей на бал Золушки.
А в недопитом, еще слегка теплом кофе на дне его кружки, расплывалось предсвадебная суета. Мерлинова борода, в то сухое августовское утро он должен был поцеловать свою невесту и надеть обручальное кольцо на ее тонкий пальчик.
Агонизирующая муха дернулась последний раз и затихла в своей сладкой малиновой гуще, разлитой на обеденном столе.
*
Он никогда даже и не думал, что такое может случиться. Просто однажды Фред пришел и сказал ему, что нашел человека, с которым хотел бы провести жизнь.
- Здорово, правда? - сказал он, взъерошив пальцами рыжие волосы.
Лицевые мышцы свело шоковой судорогой, и Джордж нечаянно прикусил язык, где-то сбоку, наверное, именно там, где находятся рецепторы, определяющие кислоту. Но во рту почему-то стало горько.
- Что?
- Она такая классная, братец! Ты не поверишь, она добрая, любит собак, приколы и у нее такие.., - Фред начал показательно водить руками в воздухе, но Джордж его прервал.
- Я очень рад за тебя, что ты нашел... нашел себе вторую, - он сжал кулаки и продолжил, - половинку.
- А я сам-то как рад! Ну вот, Джорджи, она...
- Хм, слышишь, Фред, тебя Джинни зовет.
- Разве? - юноша слегка сощурил глаза и прислушался.
- Джинни тебя зовет снизу, иди.
- Да нет же, тебе, наверное, кажется, никто меня не зовет, Джордж. Что с тобой?
- Зовет, - он отвернулся от брата и показал рукой на дверь. - Иди! Иди отсюда.
Фред испуганно отшатнулся и вышел из комнаты. Его шаги гулко и как-то даже немного обиженно застучали по ступеням.
Джордж прижал ладони к щекам и начал неистово тереть лицо, пытаясь придти в себя. Этого просто не могло быть. Не могло быть! Рыжий со всей силы ударил ногой по ножке кровати, от чего та треснула, брызнув щепками на пол. Конечно, Фред и раньше гулял с девчонками, да и он сам не отставал, но такого поворота событий Джордж не ожидал никогда. Это, наверное, была одна из тех мыслей-кошмаров, которые хранят глубоко, среди плотных костных тканей, где-то в районе височной части черепа, и вспоминают только тогда, когда кажется, что стало совсем плохо. Вспоминают, чтобы доказать себе, что хуже еще может быть. В носу засвербило, будто в хряще, который обычно прокалывают быкам, чтобы вставить туда тяжелое кольцо, заработал настоящий горнодобывающий бур. Джордж иногда слышал о таких от отца, но никогда не придавал им значения.
Они с братом были тем самым неделимым целым - они вместе получали нагоняй от матери и вместе дразнили Пивза. Они вместе катались на драконе в Румынии и вместе придумывали шуточки от Уизли. Вместе. Вместевместевместе. Губы Джорджа тряслись, а лицо побледнело настолько, что веснушки стали едва различимы. Ха, он бы никогда и не узнал этого, если бы не зеркало, что какой-то безумец поставил в их комнате. И когда Джордж встал перед куском стекла в старой резной раме, разглядывая собственное отражение, он даже не попытался отыскать внутри гладкого стекла свое собственное «я». Он проводил пальцем то по собственной щеке, покрытой едва заметным медным пушком, то по холодной зеркальной щеке своего брата, отчего на гладкой поверхности оставались жирные следы. Ведь его брат был везде: в запыленных витринах Косого переулка, в озере, в котором жил Кальмар, на дне чашки с тыквенным соком. Они были отражениями друг друга – зачем зеркало тому, кто может видеть рыжие искорки в собственных глазах без куска посеребренного стекла? Кто может обрисовывать кончиком пера каждый виток на подушечках пальцев? Кто может считать веснушки на носу не подходя к тазу с холодной водой для утреннего умывания?
Каждую ночь, когда Джордж ложился спать, ему казалось, что он словно бы один, но имеет право прожить каждый день дважды, с солнцем под разным углом, с ирисками во рту – двух разных вкусов, с тенью от оторванных обоев, что каждый раз щекочет деревянный пол в разных местах. Что он, Джордж, находится одновременно здесь и там, сейчас и тогда. И он помнил каждую секунду из своей жизни-на-двоих.
Джордж не забудет, как входная дверь закрылась с мягким хлопком, и стрелка настенных часов с вычурно написанным именем одного из близнецов резво перескочила с «дома» на «улицу». Он ушел гулять с очередной подружкой – слушать дождь за немного пыльным окошком «Трех метел», потягивать мелкими глотками теплое сливочное пиво да взахлеб рассказывать ей про свои очередные проделки. И девушка (Мэри или даже Алисия, Кэти, Энн, Сьюзан?) будет строить ему глазки, хихикать (тихо в кулачок, как и следует на первом свидании) и жадно внимать его историям, в которых он уже сам позабыл, где быль, а где правда.
В такие моменты Джордж терялся и перестал понимать, что происходит. Кто же из них ушел, а кто остался дома? Кто лежит теперь на кровати, застеленной латаным-перелатанным одеялом и рассматривает дощатый потолок? Нельзя оказаться сразу в двух местах, поэтому пусть волосы ушедшего такие же медно-рыжие, а глаза обычного карего цвета, но того мальчишку зовут Фред. А этого – Джордж. Или того Джордж, а этого – Фред? И правды не знал никто – ни сестра, ни отец, ни братья, ни даже родная мать. Да он и сам не знал, что это – их просто двое или это диковинная болезнь с названием, понятным лишь врачам из Св. Мунго. Он путал свои имена, и стоило номеру 1 с утра натянуть теплый, крупной ручной вязки свитер с именем номера 2, что дарит им Молли на каждое Рождество, как они забывали, каким номером были вчера.
Эти мальчишки были похожи, но вовсе не так, как, например, части древнего черно-белого знака гармонии инь-янь или две половинки хрусткого овсяного печенья, что уже с неделю лежали за буфетом, куда их по неаккуратности свалила Джинни. Фред и Джордж неделимы и настолько одинаковы, словно зачарованная от поломки колодезная крышка во дворе, которую никогда и ничем не расколоть.
И значительно позже того, ночью, когда цикады, как огромные садовые ножницы, защелкали за окном, Фред проснулся и сел на кровати. И спросил:
- Джордж, ты спишь?
А Джордж не спал, он думал, которым из братьев он будет завтра. От этих мыслей ныло в затылке и он решил, что придумает утром. Утром придумает, а сегодняшний день он живет под номером 2.
И Джордж-Фред, номер 2-1 подполз к своему брату и уткнулся носом ему в колени.
- Прости меня, - Джордж обхватил руками Фреда за пояс и затих.
- Я понимаю, что для тебя это шок, Джордж. Но когда-то это должно было случиться?
«Нет, не должно было, ведь ты - это я, а я бы никогда так не поступил», - хотел было ответить Джордж, но лишь тихо вздохнул.
Фред погладил брата по волосам, но тот начал мягко покусывать его через пижамные штаны, пальцами забираясь под футболку. Если бы кто-нибудь спросил бы Джорджа, что с ним происходит, он бы не смог ответить. И Фред спросил.
- Ты что тво-творишь? - он закусил губу и попытался отпихнуть от себя брата. - Ты чего, это, голубой что ли?
Но Джордж промолчал. Номер 2 был занят номером первым. Когда-то давно мама рассказывала им сказку о Нарциссе – и ему показалось, что ревнивый Нарцисс не так уж от него отличался.
А вы знаете, как это – ласкать самого себя, целовать самого себя?
Джордж потянулся к Фреду и прижал свои губы к его губам, обхватив его затылок ладонью. Он трогал языком небо своего брата, проводил по зубам, покусывал его губы... Он сел на Фреда почти верхом и прижал его к стене, не давая вырваться. И когда пальцами он уже начал расстегивать пуговки пижамной рубашки, брат резко оттолкнул его от себя и ощутимо вмазал кулаком в челюсть.
- Проклятый педик.
Глаза Фреда были полны злобы и ненависти, он схватил свою подушку, одеяло и ушел спать в гостиную.
А Джордж заснул на его кровати, думая только о том, как жалко, что Нарцисс так рано умер.
*
В то утро он назвал себя Джорджем и сказал, что не пойдет на свадьбу своего брата из-за чертовской головной боли. Фред нахмурился, натянул серый свадебный костюм и молча аппарирововал в церковь, а мать начала плакать и заламывать руки. Джинни пыталась напоить его антипростудным зельем, а Рон лишь на ухо шепнул ему:
«Ты эгоистичный ублюдок. Не порти ему жизнь.»
Устав пытаться пробудить его совесть, заглушить простуду или хотя бы просто привести его в чувство, они все аппарировали, оставив одного в пропитанной сухим августовским солнцем Норе. И тогда Джордж словно обезумел, он почувствовал себя калечным и убогим, будто у него оторвали руку и вырезали половину сердца и легкое. Было трудно дышать от клокотавших в горле слез, и он срывал плакаты и бил банки с вареньем, он долбил кулаками и головой об стену, чувствуя, как по вискам стекает пот и кровь. Он не мог унять эти свои детские слезы и ему казалось, что единственным выходом было вытащить глаза из глазниц, промокнуть их хлопчатобумажной салфеткой и положить обратно.
Он взобрался на чердак, к старым пыльным чемоданам и паукам, которых в детстве так сильно боялся Рон. Наверху было слишком душно, и дерево, просунувшее свои ветви в окно, заслонило весь свет. Он стал срывать полотнища прикрывавшие старую мебель и какие-то картины. Шифоньер. Стул. Зеркало. Он нашел зеркало и разбил его на осколки, острыми краями царапая пальцы. И когда бывшая ранее гладкой зеркальная поверхность покрылась паутинкой трещин, в каждом кусочке, похожем на пчелиную соту, было отражение Джорджа. Он снова был не один. Его были целые десятки, а может, даже и пара сотен. И он бил, бил, бил кулаком в стекло, множа себя, создавая целую армию Джорджей, которая бы, может, смогла уберечь его от сухого августовского солнца.
Он прислонил кровавые ладони к щекам. И везде, где он касался себя, представляя на своем месте того, чью жизнь он теперь не сможет дожить, оставались красные пятна. Его била дрожь, когда он касался вспотевшей, покрытой веснушками и кровью шеи. Выпирающих от худобы ключиц, неширокой груди и розоватых сосков. Плоского живота, дорожки рыжих волос от пупка и ремня старых залатанных брюк.
Он обхватил свой член ладонью и откинул голову назад. Он двигался, нервно, быстро и кричал что-то в потолок, с которого сыпались трухлявые щепки и пыль со старых балок. Он хотел жизни, прежней, старой, он вопил, что все будет как раньше, что ты мой, мой, а не ее. Что полностью – от кончиков ресниц до пальцев на ногах принадлежишь ему, Джорджу. Потому что ты – это Джордж, а Джордж – это ты, и он будет жить тобой, любить тебя, трахать тебя, приносить тебе боль. Он и сам не понимал, кого называл ты. Частицу себя? Свое отражение? Другого человека?
В изнеможении он откинулся на пол. И когда, через несколько часов, он очнулся – с ошалелыми глазами и руками, по локоть измазанными в собственной крови, - он навсегда позабыл имя, что дала ему про рождении мать.
А точнее, он забыл как именно его зовут: Фред или Джордж.
Но, право, какая разница..?
Ведь последний свидетель его безумия - мертвая муха - погружался под собственной тяжестью в густую массу малинового варенья.
