Камни, металлы и кое-что еще...

Мэвис Клер

Утро: сапфиры и кофе

– Еще кофе ?

– Ммммм… да, пожалуй, Пип.

Она лениво шевелит пальцами и чашка, тоже лениво, честное слово, подплывает к кофейнику. Густая обжигающая черная жидкость плещется в керамической посудине, как она может пить такой крепкий и горячий кофе? Никогда не пойму.

Она поддергивает юбку и протягивает босые ноги на стоящую рядом табуретку. Запускает руки в еще непричесанные кудряшки и потягивается, всем телом, не сдерживая сладкую утреннюю зевоту. Кому надо быть анимагом – так это ей, а не сухой и пресной Мак-Гоннагалл… Ну какая из Минервы кошка? Да никакая. Даже в марте.

То ли дело мадам! У мадам март тянется с сентября аж до самого июня, а в последний год… У меня странные предчувствия насчет последнего года, но я пока молчу. Просто наблюдаю.

Она еще раз зевает, запрокинув голову, так, что видно розовое нёбо, и говорит:

– Я постою на улице, Пип. Хорошо?

Мне нравится, когда она спрашивает меня о таких мелочах. По утрам и вечерами, после закрытия, нет никакой разницы между хозяйкой и служанкой. Между ведьмой и сквиббом. Повинуясь щелчку, блюдце и чашка плавно левитируют за ней к выходу – и из открытой двери тянет свежестью.

Только таким августовским утром можно позволить себе подобную роскошь: выйти на центральную улицу Хогсмида в юбке, наспех натянутой поверх сорочки, и босиком. Пыль под ногами – как пух, ни комочка, ни камешка, и так хорошо стоять, чувствуя эту невесомую мягкость.

Розмерта прислоняется к стене рядом с вывеской, наслаждаясь тишиной. Даже лавочники еще не проснулись – шесть утра, Хогсмид оживет хорошо если через час. Остывший за ночь камень приятно холодит спину, воздух отчетливо пахнет приближающейся осенью, и плевать по большому счету на то, что…

Плевать.

Удивительно, какое сегодня яркое небо – высокое, синее, и тонкий серп еще не растаявшей луны кажется потерянной кем-то серебряной сережкой.

Она делает еще глоток и снова поднимает глаза. Синее и черное… Насыщенный цвет сапфира и антрацитовый блеск в чашке... Прекрасное сочетание. Когда-то оно ей очень нравилось.

Розмерта вздыхает и возвращается в “Три метлы”.

Я замираю на минуту около раковины. Сейчас она может войти и устроить скандал – привычный, как завтрак, обед и пятичасовой чай, или… Или. Чашка сама возвращается на кухню, а босые ноги легко шлепают по лестнице, по коридору второго этажа, скрипит дверь, ведущая в её комнаты, а потом я слышу еле различимый вздох. Опять.

Лучше бы она ругалась и в стотысячный раз пообещала бы выдать меня замуж за Филча (“может, хоть этот сухарь научит тебя приказывать домовым эльфам!”), или опять накладывала чары мне на руки (“у официантки не должно быть красных рук, Пип! По крайней мере, у моей официантки! Это же не “Кабанья голова”!), или просто бы презрительно молчала, а её глаза, зелено-желтые, сужались, и зрачок становился бы вертикальным – черной полоской в болотной зелени.

Но она уже неделю не обращает внимания на то, что я мою посуду, а мне нравится просто мыть посуду по утрам, после нашего раннего завтрака. И я знаю, чем она занимается там, у себя, наверху.

Точно. Новая чашка ныряет с полки вниз, к кофейнику, и, наполнившись уже остывшим кофе, плывет к лестнице.

Розмерта приоткрывает дверь, забирает одиноко болтающуюся в коридоре чашку и возвращается к окну. На подоконнике перед ней лежит черный шнурок: ничего особенного, обыкновенный шнурок, довольно длинный и слегка потертый, с завязанными на нем узелками. Она трогает эти узелки – они двух типов – одни в виде кольца – “Петля Исиды”, старый ведьмовской символ, а другие, их гораздо меньше, больше напоминают морские. Другие придумала она сама.

Сама, много лет назад, испугавшись того, что с ней происходит. Примерно в таком же жарком августе, или тогда шел дождь? Розмерта ничего не помнит про погоду, и жила она тогда не в этой комнате, а в той, где сейчас размещается Филиппа, и была она никакой не хозяйкой, а молоденькой официанткой, только год отработавшей в “Метлах”, растерянной и мало что умеющей, зато в её узкой девичьей кровати, так отличающейся от ложа (по-другому теперешнюю розмертину постель и не назвать)…

Синее и черное… кофе и сапфиры… обжигающая горечь, холодная синева…

Самый первый. Теперь она не уверена, что самый лучший, но самый первый – этого у него никто никогда не отнимет.

Сириус Блэк.

Если Филиппа иногда говорит, что мадам похожа на кошку, то этот был щенком.

Как новорожденный щенок в поисках молока, он слепо тычется в её кожу, проводя языком по ключице или по животу, а потом его губы находят её сосок, и она прогибается навстречу ласке, и ахает, но жесткая ладонь накрывает её рот, потому что кричать нельзя, и всё надо делать очень тихо, чтобы не услышали хозяева. А заклинаниями в этих комнатах лучше не пользоваться.

Почти каждую ночь, через подземный ход, ведущий в “Сладкое королевство”, экипированный мантией-невидимкой своего очкарика-дружка Поттера, он пробирается к Розмерте – чтобы уйти перед рассветом, тихо выскользнуть за дверь, и вернуться, и поцеловать её, стоящую у дверей, как сегодня, еще раз, и провести пальцем по её опухшим губам, и предупредить:

– Не забудь про косметические чары, Роз…

– На себя посмотри, – весело отвечает она, – и не засни на уроках.

– Меня прикроют.

– Иди уже.

– Еще разочек, Роз…

– Только разочек, – легко соглашается Розмерта и гладит его жесткие черные волосы – черные и блестящие, как крыло её ворона, пока он затягивает её в нескончаемый поцелуй и перебирает её спутанные кудрявые пряди. Иногда он не снимает мантию, и со стороны это выглядит дико, наверное: девушка у дверей тянется навстречу неизвестно чему, запрокидывает голову, её руки обнимают воздух, сорочка сама ползет вверх: длинные ноги, тонкая талия, слегка тяжеловатая для её изящной фигурки грудь…

– Холодно, Сириус.

– Прости. Все-все. Ухожу. До вечера.

А потом она идет на кухню и варит кофе, пьет его бесконечно долго, потому что заснуть не получится, они, конечно, умудряются поспать ночью, хотя бы немного, практически друг на друге, потому что кровать никак не рассчитана на присутствие в ней второго действующего лица.

И вкус кофе смешивается с послевкусием его поцелуев, и это тоже бодрит.

Розмерта теребит шнурок и вздыхает. Где ты, молодость? Пару часов сна в сутки – этого хватало вполне, и можно было отбегать целый день с подносом, и не ошибаться, принимая деньги у посетителей, и давать по рукам особенно приставучим, и, захлебываясь ожиданием, закрывать зал, приглядывать за прибирающимися эльфами, а потом стоять у дверей и прислушиваться к засыпающему Хогсмиду.

– Так на чем мы остановились? – выныривает из темноты Блэк. – Надо же, сколько всего изменилось за день!

– Что же изменилось? – смеется Розмерта.

– Ну, например, ты успела спрятать себя в целую кучу вещей. О Мерлин! Юбка! И еще одна! Чулки! Давай оставим только чулки, а?

– Что, прямо здесь?

– Ммммм… А почему бы и нет? Пожалуйста, Роз…

Когда он тянет это “пожалуйста, Роз…”, благоразумие испаряется куда-то: ведь майские ночи такие теплые, и, в конце концов, можно наложить чары невидимости…

...А иногда они проваливаются в сон так быстро, что он не успевает выйти из неё, и они засыпают, прижавшись, и его дыхание щекочет её затылок, а рука продолжает и во сне гладить её по груди и животу.

Сириус заканчивает Хогвартс, но это почти ничего не меняет: он аппарирует к ней почти все лето, пока не решается, наконец, предложить:

– Может, ты переберешься в Лондон ?

Скорее всего, она была права, отказавшись. Скорее всего.

Или её просто напугало то, что она будет принадлежать кому-то?

Или она предугадывала злосчастную сириусовскую судьбу?

Так или иначе. Фамильная реликвия – черный шнурок был извлечен из сундука, и она потратила немало времени, наводя на него чары. Когда Розмерта родилась, её бабушка заявила, на свет появилась одна из самых сильных ведьм в старинном роду Руджемонтов. И не ошиблась, судя по всему, потому что чары удались.

Правда, прежде чем она научилась правильно продвигаться по ведьминой лестнице, совмещать магическую силу шнурка со своей собственной, над Хогсмитом несколько раз разражались бури. Настоящие ураганы, срывавшие крыши с домов и выворачивающие с корнем деревья. Проходя по залу “Метел” и слушая завсегдатаев, потрясенных, в прямом и переносном смысле, буйством стихий, она улыбалась про себя.

Зато как она плакала в тот самый первый раз, завязывая придуманный ей узел, и шепча заклинание, глядя на спящего Сириуса. Ей просто повезло: он всегда любил спать на животе, спрятав лицо в сгиб руки, потому что, если бы она видела его лицо в тот момент – ничего особенного, кажется, прямые брови и высокие скулы, и длинные ресницы, и …

Она бы ничего не наколдовала. Но Сириус, спасибо тебе, Великая Моргана, спал как обычно, и отворот удался на славу.

Полдень: медь и мёд

Когда она спускается в зал – пора открываться, уже девять утра, по её лицу ничего не прочесть.

– Ах, Филиппа, – вздыхает она и теребит мои волосы, – как молоды мы были!

Ничего себе! Это я, глядя в зеркало, могу заметить морщинки около глаз и в уголках рта. А она – как замерла в своих тридцати, так и не меняется…

“Уже лет десять, – не без ехидства думаю я, – и без колдовства ты не обошлась”.

Да что с неё возьмешь? Ведьма, и все тут.

– Что ты приготовишь к чаю, Пип?

– А что вы хотите, мадам?

Она улыбается, сладко-сладко, и становится похожа на пятнадцатилетнюю девчонку:

– Коврижки.

Выпечка к чаю – это единственное сражение, в котором она проиграла давно, решительно и бесповоротно. Никакими кулинарными чарами моих рецептов не повторить, я берегу их так же старательно, как она – свой шнурок или составы тех адских смесей, которыми она угощает посетителей “Метел”.

– Ты помнишь, что мне сегодня надо в Лондон?

– Я постою за стойкой, мадам, и начну готовить, когда вы вернетесь.

– Мерлин задери этих пиктов, – жалуется она, впрочем, я сама всё понимаю, но ей просто надо высказаться, – почему им надо назначать встречу в “Котле”?

Пикты – её головная боль; вересковый мед, который они поставляют нам, с каждым годом становится все хуже, а этим летом мы получили то, что кроме как непотребством и назвать нельзя. Жучки в бочках – где это видано! Не говоря уже об отвратительном горчащем привкусе.

И теперь ей надо отправляться в “Дырявый котел” на переговоры с поставщиками.

– Как будто эти коротышки будут солиднее выглядеть в Лондоне! Смешно, ведь они тоже из Шотландии!

– Для бешеной собаки семь верст не крюк, – поддакиваю я.

– Все, Пип. Пошла.

Она чмокает меня в макушку и добавляет:

– Пусть убираются Ленни и Пенни. Побереги ручки, дорогая.

“Ручки”! Ишь ты, какие мы сегодня нежные.

Да ладно, я люблю её, на самом-то деле.

Она возвращается около полудня, злая и довольная, отправляет меня на кухню и, улучив минутку, прибегает туда сама.

– Они заберут все бочки послезавтра.

– Ругались?

– Нет. Просто пообещала порчу, – нехорошо улыбается она. – На десять урожаев вперед. Ну, не зацветет у них вереск – и всё.

И ведь она может, я знаю. И пикты знают.

– МакКинзи поклялся на крови, что сам проверит новую партию, – хвастается она и нагло запускает пальцы в горшочек с медом, обыкновенным майским медом, приготовленным для пропитки коржей.

Золотистый мед ползет по её руке, стекая от пальцев к ладони, и она какое-то мгновение любуется этой тягучей дорожкой, поворачивая руку перед глазами, а потом осторожно подхватывает её языком и облизывает пальцы.

Она делает это не в первый раз, и каждый раз это выглядит восхитительно-непристойно, и мне интересно, повторяла ли она этот фокус со своими мужчинами – острый розовый язычок скользит по коже, выписывая причудливые узоры, зелено-желтые глаза жмурятся от удовольствия, губы полуоткрыты.

…О чем она думает, когда эта сладость растворяется на её языке?

– Ма…дам…

– Если ты еще раз назовешь меня “мадам”, Уильям Уизли, ты вылетишь не только из этой постели, но и из “Метел” до окончания твоего пребывания в Хогвартсе !

Но парень, кажется, не слышит её слов. Глаза закрыты, и нижняя губа прикушена, а пальцы вцепились в простыню. Милый мальчик. Смешной, очень смешной. Рыжий, как этот безумный сентябрь. У него золотистая кожа и веснушки на руках, и чудные карие глаза. И замечательное тело – изумительное тренированное тело игрока в квиддич, длинные ноги, плоский живот, мускулистая грудь.

Розмерта наклоняется и проводит острыми ногтями по ноге, поднимаясь от колена к бедру; жесткие рыжие волоски похожи на медную проволоку.

– Будем учиться, Билли.

Пальцы подбираются к паху.

– Запоминай: Роз–

Но он молчит и только мотает головой.

Розмерта убирает руку и отодвигается.

– Билли!

– Роз-, – выдыхает он.

– Молодец, – рука возвращается на место. – Мер–

– ммм…

Розмерта ждет, посмеиваясь.

Он открывает глаза: шалый взгляд скользит по её лицу, и она строит притворно-строгую мину.

– Мер– …

– Молодец. Теперь: Та , – она склоняется еще ниже, длинные кудрявые пряди щекочут его живот, а язык…

– Роз-мер-та…

– Хороший мальчик, – шепчет она, и бедному Билли кажется, что он погружается в темный мед – настолько сладки и теплы ее губы, обхватывающие его член. Он отчаянно двигает бедрами вверх, навстречу этому потрясающему рту, но она легко прижимает его к кровати.

– Не торопись, Билли, – “Билли” перекатывается на её языке как звенящий колокольчик, – у нас вся ночь впереди. Или ты торопишься вернуться в Хогвартс?

Какой, к чертям, Хогвартс!

Первый раз, неделю назад, все получилось настолько быстро и сумбурно, что он ничего не понял. Потом чуть было не решил, что ему все приснилось. Но сегодня, когда он – не без трепета, если честно – заглянул в “Метлы” и увидел, как сужаются её – почему-то вертикальные – зрачки, а по губам скользит легкая, фантастически неприличная улыбка…

Хвала Мерлину, что Чарли не понадобилось ничего объяснять, тот понимающе хмыкнул и отправился обратно в школу, увлекая за собой любопытствующего малыша Перси.

Потом он сидел в углу “Метел” и цедил одну-единственную за целый вечер бутылку сливочного пива, внимательно изучая трещины на старом дубовом столе, пока, в неверном свете свечи, перед ним не качнулась гибкая тень.

– Уильям Уизли?

– Э-э-э…да, – он как-то не ожидал такого официального обращения. – Мадам?

– Пойдем, Билли, – просто говорит она.

Билли смутно догадывается, что он мог бы вести себя как-то по-другому, в конце концов некоторый опыт и у него имеется, но почему-то он лежит сейчас, распластанный и слабо соображающий, а мадам… то есть, Розмерта вытворяет с ним, что хочет.

Билли даже не думал, что такого можно хотеть, если честно. А уж что такое можно делать – он и представлял себе с трудом.

…– Ты не хочешь отрастить себе волосы подлиннее? – мурлычет Розмерта, пропуская между пальцев его рыжие пряди. – Совсем чуть-чуть. Вот так.

Рука скользит где-то между его шеей и плечом. Зябко. Щекотно.

– Ты думаешь, мне разрешат?

– Ну… разрешат…я уверена…

Билли с трудом освобождается от её ладоней и решается, наконец, сделать то, о чем мечтает последний час – час расслабленных ласк и умиротворяющего шепота.

– Можно? – спрашивает он, сползая вниз, к её бедрам.

– О! – Розмерта переворачивается на спину и бесстыдно раздвигает ноги. – Конечно. Замечательно.

Это не имеет ничего общего с торопливым полуподростковым сексом, которым под завязку было забито прошедшее лето. Никаких впопыхах задранных юбок, скомканной одежды, оглядок на дверь.

Всё происходит безумно медленно, очень красиво…Билли действительно не знал, что это настолько красиво – абсолютно раскрытое перед тобой тело…О Мерлин…она сладкая везде – даже там…

Больше всего это напоминает какой-то неведомый ему ритуал.

Посвящение, да.

Чарли не задает никаких вопросов, когда утром Билли возвращается в Хогвартс все через тот же подземный ход. Чарли молчит почти два месяца, до тех пор, пока не застает брата перед зеркалом в душевой – тот пытается стянуть отросшие почти до плеч волосы в некое подобие хвоста.

– Это она тебя попросила? – спрашивает Чарли.

– Ну да, – спокойно отвечает Билли.

И тут, неожиданно, вспоминает. Понимает.

Прическа.

Энди Уилкес, Слизерин – год назад.

Стивен Форсайт, Равенкло – два года назад.

И кто-то еще, да у них же, гриффиндорец, Билли был на четвертом курсе…Питер Маршалл, точно…

– Вот ведьма, – шепчет Билли.

– Что-то случилось?

– Она отмечает нас, Чарли…

Всё. Больше никаких Хогсмидов по выходным. Лучше готовиться к ТРИТОНАМ. Честное слово.

…Только он опять обнаруживает себя в “Трех метлах” за изученным до последнего сучка столом в углу, мрачного и напряженного.

– Что-то не так, Уильям Уизли? – Розмерта ставит на стол высокую керамическую кружку и садится напротив. И смотрит на него – через пламя свечи, и он опять, замирая, видит, как её зрачки из обыкновенных становятся двумя вертикальными полосками, а глядя в эти странные глаза, и сказать-то нечего.

– Выпей, Билли.

Он все-таки еще может огрызнуться:

– Что это? Приворотное зелье?

– Пфф…– от её фырканья кудряшки над лбом взлетают вверх, – Билли, неужели ты думаешь, что я опаиваю вас? Это просто вересковый мед. Выпей, Билли.

Он делает глоток – действительно, очень вкусно, темная, сладкая, тягучая жидкость растекается теплом внутри.

Она смотрит, как он – бесконечно медленно – приканчивает кружку, а потом говорит своё любимое:

– Пойдем, Билли?

И ему совершенно наплевать, что там было у неё до этого года, до его седьмого курса, потому что он понимает, и знание заполняет его подобно вересковому меду и так же опьяняет – в этот год она будет только с ним.

Вечер: золото и молоко

Все знают, что с пяти до шести вечера в “Три Метлы” можно и не заходить. Двери открыты, конечно, но нас за стойкой нет. Мы пьем чай на кухне, и ни одному дементору не нарушить этот ритуал.

Темно-коричневые, пропитанные медом и покрытые глазурью коврижки. Чай, сахар, лимон…

– Молока, Пип, пожалуйста.

Я разбавляю её чай молоком, но рука дрожит, потому что вся её нервозность последних дней передается и мне, я промахиваюсь, и тонкая белая струйка, разбиваясь на капли при соприкосновении со столом, мгновенно превращается в выпуклую, какую-то объемную лужицу.

– Пип? – её бровь ползет вверх. – Что-нибудь случилось?

– Нет, мадам.

– Это руки так устают от домашней работы, – назидательно говорит она. – Послушай, Ленни и Пенни – лучшие домовые эльфы в Хогсмиде. И им нравится помогать нам, ведь так?

Я рада разговору о домовых эльфах, и, может, следовало разлить молоко нарочно – чтобы она стала похожа на себя. Потому что сил нет смотреть, как она медлительна сегодня – думает о чем-то, даже смешивая напитки. О чем-то постороннем, я имею в виду. Безбожно тормозит, отсчитывая сдачу, а когда у стойки никого нет – смотрит на закрытую дверь, как будто хочет её заколдовать.

Она некоторое время водит острым ногтем по разлитому на золотистой ореховой столешнице молоку, размазывая его полосками, и вздыхает.

Потом, повинуясь движению её руки, лужица исчезает со стола.

Она допивает чай, вяло отщипывает кусочек коврижки.

– Как всегда замечательно. Спасибо, Пип, – целует меня в макушку и уходит обратно в зал.

И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: сейчас она опять уставится на дверь.

…Кожа необычно белого, насыщенного цвета и золотые искорки в смеющихся глазах. И кровь – красные капельки, постепенно становящиеся ручейком на этой молочно-белой коже. Кровь с молоком или молоко с кровью?

Это постепенно становится странной традицией, но ему, похоже, нравится.

По крайней мере, точно нравится, когда она виновато зализывает эту красную дорожку на белой коже. Он ежится от прикосновений её языка и губ, а потом сильная рука опрокидывает её обратно на кровать.

– Все-таки мне кажется, что ты любишь причинять боль, Розмерта, – шутит он, склоняясь к её лицу.

Но она не нарочно – просто на его теле слишком много шрамов, и когда она “выпускает когти”, так он это называет – впивается ногтями в плечо или спину, попадает на шрам и тогда…

Тогда он выгибается над ней еще сильнее и стонет, и она чувствует, как под пальцами набухают теплые капли.

Странно, но она почти не помнит Ремуса Люпина в последний год его обучения в Хогвартсе. Еще бы она помнила, ведомая звездой Сириуса Блэка… Просто вокруг этой звезды крутились три планеты, три спутника, три тени – маленький невзрачный мальчик, и высокий тихий мальчик, и веселый мальчик в очках – только его она и знала. И только потому, что мантия-невидимка, в которой Сириус пробирался на свидания, принадлежала Джеймсу Поттеру.

Когда же Люпин, в первый выходной октября, лет шесть назад, оказался в “Трех метлах” вместе с очередной группой бодрых семикурсников… Она сразу почувствовала, что здесь что-то не так.

Наверное, ей в юности не хватило ведьмовской силы, чтобы разобраться в нем. Зато сейчас кошка в ней – глубоко запрятанная внутри кошка, не формальная животина Мак-Гоннагалл – сразу почувствовала зверя.

Поэтому она сама идет к нему через зал, а поднос с чаем и печеньем (его заказ) плавно следует за ней.

– Добрый день.

Он поднимает голову, в карих глазах вспыхивают золотые точки, или это отражается пламя свечи?

– Розмерта! Добрый день. Надо же, ты совсем не изменилась.

– Неужели? – улыбается она.

– Ну, если только в лучшую сторону.

И как-то неудобно говорить ему “вы”, хотя она знает, что он теперь преподает в Хогвартсе. Он – преподает, а Сириус бежал из Азкабана. Тихие мальчики, блестящие мальчики – как вас разводят ваши судьбы…

– Посидишь со мной? – он приглашающе отодвигает стул.

Она прихватывает печенье с тарелки и крошит его тонкими пальцами. Теперь понятно, почему нынешний седьмой курс вызывал у неё неудержимую зевоту.

Значит, это будет Год Зверя. Год Ремуса Люпина.

…Но самое главное сейчас – не отводить глаз от стола, чтобы он не увидел, как стремительно меняются её зрачки.

Только это бесполезно: он так же легко вычисляет её.

– Розмерта, – прохладные пальцы прикасаются к её подбородку, поднимая голову.

– О, – только и может сказать он, глядя ей в глаза.

Стоящая за стойкой Филиппа с ухмылкой наблюдает за этой сценой. Ну хоть что-то посолиднее. Ей, честно говоря, надоели неуемные студенты выпускных курсов.

Бедная Филиппа, так ошибиться.

Потому что их первая ночь заполнена какими-то невнятными и страшноватыми, если честно, почти животными, звуками. Мальчики могли и стонать, и взвизгивать, и кричать, но сейчас из-за стенки доносятся то рычание, то шипение, сменяющиеся шелестящим или мурлыкающим шепотом.

Люпин уходит только на рассвете, и Филиппа проваливается в тревожный сон, и чувствует себя совсем разбитой, пока готовит завтрак.

А вот мадам… Давненько она не выглядела так хорошо. Когда Филиппа заглядывает к ней – позвать к столу, Розмерта крутится перед зеркалом, бесстыдно и с нескрываемым удовольствием разглядывая то ли синяки, то ли следы поцелуев на шее, и, оттягивая вниз сорочку, – на груди, и изогнувшись – на спине.

– Иду-иду, Пип, – выпевает она.

Вот ведь ведьма, а?

– Скажи мне, Розмерта, что это за магия? – однажды спрашивает Люпин.

– Какая магия? – настораживается она. Люпин – не студент, он, так слегка, преподает Защиту от Темных Сил, и в магических потоках должен разбираться как минимум хорошо.

– Начнем с того, что ты не пользуешься палочкой, так?

– Ну почему…

– В “Метлах” – очень редко, я специально следил…

– Он следил! Можно подумать, я вампир или Пожиратель.

– Да нет, мне просто интересно, я никогда с таким не сталкивался…

Она встает и подходит к окну – там, за ставнями, уже наступает прохладное апрельское утро. И ей …прохладно… от этого незначительного вопроса, а это может означать только одно.

Она скользит обратно под одеяло и прижимается к нему.

– Это – обыкновенное старинное ведьмовское колдовство… Ну, чуть-чуть усовершенствованное, может быть.

– А принцип?

– Принцип – чего? – не понимает она.

– Действия. Ну и противодействия, соответственно. Меня интересует защита, – улыбаясь, объясняет он.

– Я не собираюсь никому причинять вреда, Ремус. Ты же не уподобишься своим нерадивым студентам, которые считают, что мадам Розмерта поит их приворотными зельями…

-…И продолжают самозабвенно выпивать у тебя, в надежде, что приворот выпадет именно ему?

– Ты уж объяснил бы там потихонечку…

– Собрать всех юношей-семикурсников и объявить: в этом году мадам Розмерта предпочла преподавателя?

Она еще смеется в ответ, а потом понимает, что он – узнал, догадался? – о её ежегодном выборе.

– Нет, Рем, подготовительную работу надо проводить на шестом курсе.

– А если мне продлят контракт еще на год?

Всё. Пора сворачивать этот неприятный разговор.

– Я замерзла. Ну-ка обними меня.

– Просто обнять?

– Сложно обнять.

– О, мадам…

– Профессор, смелее, чего вы стесняетесь? Я же не боггарт…

– Ты – страшнее всех боггартов. Вместе взятых…

– Ну, в таком случае, получайте Поцелуй Дементора…

…

– Если бы дементоры делали это так, они бы не знали отбоя от желающих…Кстати, может пригласить кого-нибудь из них…на практику?

– Ремус, это не смешно! Они разоряют меня. Ты же видишь, как пусто в зале.

– Ничего, скоро это закончится.

– Его поймают?

– А ты этого хочешь? – отвечает Люпин вопросом на вопрос.

– Нет. – Она на минуту закрывает глаза, вспоминая спящего Сириуса. – Нет.

– И я – нет. Не будем об этом, хорошо?

Но все равно уже что-то треснуло, разбилось, жалобно звякнув, и как он не был ласков, как бы ей не хотелось почувствовать его внутри – обжигающего, неожиданно страстного, самого хорошего её любовника, – всё уже не так.

Ремус поднимается по улице, а она, распахнув ставни, и окна тоже, впустив в спальню чуть морозный апрель, ледяными пальцами завязывает узелок на шнурке и шепчет ему вслед привычные слова.

Проклятый оборотень. Он чувствует посланное в его широкую спину, в его каштановые волосы заклинание и оборачивается. Первый волшебник, которому это удалось.

Она замирает у окна, но Люпин целует свою ладонь и дует на неё, отправляя ей прощальный – воздушный – поцелуй. И уходит.

Ночь: морион и...зеленый чай

Этот день не кончится никогда, честное слово. Пара местных пьянчужек так осложняет жизнь, особенно если больше всего хочется просто остаться в пустом трактире – вместе с ней.

Я завариваю чай на кухне, ей – зеленый, себе – черный, некрепкий. Выглядываю в зал, там слышен нетрезвый гомон, а Розмерта смотрит оценивающе на компанию за дальним столиком и щелкает пальцами.

Через пять минут все выпивающие испытывают невыносимое желание вернуться домой, в теплые семейные постельки.

Она падает на табуретку в кухне и судорожно сжимает виски.

– Сволочь!

Сволочь – это не я, сволочь, как нетрудно догадаться, – он.

Да, такого на моей памяти еще не бывало.

Уж не знаю, чем там все кончилось у неё с Люпином, то есть, ясно – ничем, иначе бы она не бросилась, как в омут, в толпу очередных семикурсников. Даже изменив своему принципу “один мальчик в год”, но это, хвала Мерлину, продолжалось недолго. Потом жизнь вошла в привычное русло, и мы даже провели немало чудных месяцев, обсуждая преемственность поколений в семействе Уизли – самый младший, Рон, одно время глаз не сводил с мадам, что нас очень забавляло.

Но сейчас – это в сто раз сложнее Люпина. Я не понимаю, почему, я могу только догадываться...

– Выручку посчитаем с утра. Я иду спать. Проследи, чтобы все убрали.

Не спать она идет – а скулить в подушку.

Зеленый чай, как и кофе утром, отправляется за ней в спальню. Кто-то из мальчиков пошутил, что на ночь она всегда выбирает напиток под цвет глаз, помню, что это ей понравилось. У неё действительно красивые глаза: зелено-желтые, обычно веселые, но только не в последние дни.

И когда я спокойно смотрю за прибирающимися эльфами, пронзительно скрипит дверь.

Боже ж ты мой, неужели?

Черное – на черном. Только лицо выделяется бледным пятном. Красавец, ничего не скажешь.

Он прислоняется к дверному косяку и оглядывает пустой зал.

– Доброй ночи, профессор, – вежливо здороваюсь я.

– Я бы предпочел, чтобы ты пожелала мне спокойной ночи, Филиппа, – отвечает он и подмигивает мне.

Значит, вот оно как.

Знаете, иногда он бывает почти симпатичным – когда тонкие губы искривляются в непривычной для него улыбке, а глаза теплеют – на мгновение. Ну, по крайней мере, можно подумать, что он вовсе не так отвратителен, как это принято считать.

Впрочем, теперь не время об этом.

Потому что на втором этаже раздаются легкие шаги, и мадам появляется на лестнице.

– О!

– Здравствуй, Розмерта.

– Выпьешь? – спокойно спрашивает она, спускаясь к стойке.

– Огневиски, будь добра.

Она, не говоря ни слова, ждет, пока он отлепится от двери и подойдет к ней. Потом рассчитанным движением наливает виски в стакан и сует практически ему под нос.

Что-то будет, да? Но он спокойно забирает стакан из её рук и делает глоток, а мне некогда смотреть на все эти их забавы – я поднимаюсь наверх.

Когда я возвращаюсь на кухню – у стойки ничего не изменилось, вот только пространство между их лицами, кажется, потрескивает и вполне может заискрить.

Эльфы давно закрылись в своем чуланчике, а я стою у чистой и пустой раковины и прислушиваюсь к их тихому разговору. Ничего особенного, стандартный набор слов “учебный год”, “Министерство”, “Альбус”, “Хогвартс”. Меня до сих пор удивляет, как она, такая несдержанная, такая …шумная в комнатах наверху, остается спокойной и холодной у стойки или в зале. Как будто это две разные женщины.

Время, кажется, застыло. Прошло не больше десяти минут, а я уже придумала меню на завтрашний день, и сама пересчитала выручку, и спрятала её в сундучок.

Я не уверена в том, правильно ли я поступаю. Но то, что происходит сегодня – и я готова поклясться на чем угодно и чем угодно – делается исключительно из любви к этой взбалмошной ведьме.

Мне хочется так думать.

Потом я слышу, как она поднимается в спальню.

– Я сам отнесу стакан, не беспокойся.

Ну наконец-то!

– Филиппа, – он подходит ко мне, и я киваю на маленький столик рядом с раковиной. Не без удовольствия вижу, как его черные глаза становятся, если это вообще возможно, еще чернее – от расширяющихся зрачков, и он некрасиво прикусывает нижнюю губу.

– Филиппа. Спасибо, – он неожиданно берет мою руку и целует её.

– Да ладно, ничего особенного, – бормочу я и снова утыкаюсь взглядом в стенку.

Шорох ткани. Глухой стук чего-то вполне увесистого о стол. Еще шорох, потом – скрип.

– Спокойной ночи, профессор, – не без ехидства говорю я в узкую спину, обтянутую черной мантией.

– Это вряд ли, Филиппа, – отвечает он, не оборачиваясь.

Северус Снейп стал единственным мужчиной, который оказался в её постели по ошибке. Ну хорошо, не по ошибке – из жалости. Ну, не совсем из жалости – в результате стечения обстоятельств. Оказался, короче.

Больше года назад, в ночь накануне Иванова дня, когда, по-хорошему-то, полагалось искать распускающиеся цветки папоротника, и жечь костры, и купаться в медленно остывающих ночных реках, случилось то, что должно было случиться. Гарри Поттер все-таки убил лорда Вольдеморта, не без помощи Дамблдора, и того же Снейпа, но убил. И выжил. И стал героем.

Поэтому за здоровье новоявленного спасителя магического мира пили везде, а уж в “Трех метлах”, заведении, которое этот самый герой неоднократно посещал с друзьями, пили особенно самозабвенно.

Хозяин “Кабаньей головы” лопнул бы от зависти, если бы в его вульгарном кабаке не творилось практически то же самое: близость легендарного Хогвартса придавала особый колорит жизнеутверждающим попойкам.

К полуночи и хозяйка, и служанка валились с ног, домовые эльфы испуганно поскуливали при каждом взрыве фейерверка на улице, толпа никак не хотела расходиться, но к трем часам ночи Розмерта, собравшись с силами, таки-разогнала всех по домам.

Всех, да не всех. Потому что в опустевшем и замусоренном зале (Ленни и Пенни клятвенно пообещали начать убираться с первыми лучами солнца, к тому же от них, впадающих в истерику от каждого громкого звука, проку все равно было мало), так вот, в опустевшем и замусоренном зале обнаружился некто, привалившийся к стене в темном углу.

Профессор зельеварения Северус Снейп, который, судя по всему, провел весьма увлекательный вечер в компании бутылки огневиски, в настоящее время пустой.

У Розмерты не было даже сил подумать, почему он не оказался на празднике в Министерстве вместе с остальными, как это она не заметила его – впрочем, заметить кого-либо в галдящей толпе, заполнившей “Метлы” до отказа, не представлялось возможным.

Словом, один из героев закончившейся войны сидел, прислонившись к каменной кладке, и спал.

Можно было бы бросить его досыпать в зале, но она почему-то решила… поэкспериментировать. Одно дело – левитирующая чашка чая, а совсем другое – тело.

И хотя пальцы уже дрожали от усталости, ей удалось поднять Снейпа на второй этаж, прежде чем она сообразила, какую глупость сделала. Потому что свободных спальных мест в “Метлах” той ночью не было вообще. Даже у Филиппы, на двух диванах, трансфигурированных из личных розмертиных кресел, спали две молодые ведьмочки, прибывшие из Лондона и готовые выложить за ночлег в легендарном месте практически любую сумму в галеонах.

Розмерта подавила в себе желание обрушить Снейпа вниз, в зал, на какую-нибудь скамью, потом – как неконструктивную – отмела идею засунуть его в чулан к эльфам.

Все-таки Снейп был мужчиной, а не чашкой, пусть и худым мужчиной, но весил он прилично. Она чувствовала, что долго удерживать балансирующее в воздухе тело не получится.

Короче, Розмерте ничего не оставалось, как положить его на свою собственную кровать.

Ей хватило сил на то, чтобы стянуть с него мантию и сюртук, на брюки она решила не обращать внимания. Разделась сама и улеглась со своей стороны. Она еще успела подумать о том, что последний узелок был завязан всего две недели назад (прощай, милый Брюс Уилкинсон, седьмой курс, Хаффлпафф, ты был немного неповоротлив, но вполне очарователен), о том, что странно и непривычно лежать в постели с полуодетым мужчиной, о том, что со времен Сириуса Блэка никто не проводил с ней июньской ночи; мысли были сумбурны и приятны, имена путались в голове: Сириус-Брюс-Северус… “Какой еще Северус?” – успела удивиться она и заснула.

То утро было прекрасным: больше не ощущалась разлитая в воздухе угроза, и почему-то некуда больше было спешить, и Розмерта четко знала, что пакостники-эльфы тоже проспали: внизу, в зале, было тихо. И в спальне – тихо, потому что мужчина рядом с ней, казалось, не дышал.

"Ох, Великая Моргана, вот не приведи же связаться с таким", – она повернула голову и посмотрела на спящего. Не лицо – а маска Пожирателя, бледная и безжизненная.

Она встала и начала одеваться, по привычке поворачиваясь перед зеркалом и подмигивая своему отражению.

– Ты прекрасна, спору нет, – по обыкновению гнусаво запело было зеркало, но она шикнула на него. Поздно.

Снейп уже сидел на кровати, ошарашено глядя на неё.

Розмерта видела его отражение в зеркале и ничего не понимала: ни у кого из её знакомых глаза не меняли настолько выражение лица. Нет, не выражение – черный взгляд жил сам по себе, непрозрачный, твердый, тяжелый, затягивающий, вбирающий её всю – с непричесанными кудряшками и в мятой сорочке, и с почти голой грудью, и с опухшими после вчерашней суматохи веками.

Снейп первый оторвался от зеркала, опустив голову, потом, явно подбирая слова, спросил:

– Розмерта…мадам…вчера…то есть ночью…что-то было ?

Она могла предположить, что он задаст такой вопрос, и уже приготовила издевательский ответ в стиле “Дорогой, ты был великолепен…”, но поняла, что ничего этого сказать не сможет.

– Нет, – честно ответила она, скорее зеркалу, а не Снейпу. И не менее честно добавила, – а жаль.

Отражение сидящего на кровати снова подняло глаза. Как же хочется верить, что это просто придуривается зеркало, устраивая поединок двух взглядов.

– Почему жаль?

Он, что, хочет, чтобы я – я! – объясняла ему это?!

Потому что худое угловатое и неловкое тело привлекает её больше, чем ладные фигуры выпускников, потому что черные глаза… Вот в чем дело!

Розмерта, не обращая внимания на Снейпа, открывает крышку огромного ветхого сундука, не слишком-то подходящего к обстановке её спальни, достает оттуда что-то и подходит к зельевару.

И прикладывает к его виску перстень. С черным камнем – достаточно простым черным камнем, практически неограненным, острые края упираются в бледную кожу. Кивает и показывает перстень Снейпу.

– Ты часто видел такие непрозрачные кристаллы? – она переходит на “ты” весьма непринужденно.

– Что это?

– Неважно. Бабушкино наследство. Три вещи : сундук, перстень и…

Тут она понимает, что чуть не разболтала ему про шнурок. Да что же с ней творится, в конце концов ?

– Реликвии? – спокойно отвечает Снейп. – Я хотел бы одеться, если можно.

Розмерта отодвигается и кладет перстень на столик.

– Ты неправильно выразился, Северус. Не одеться. Раздеться.

Она протягивает руку к пуговицам на рубашке, он пытается отодвинуться, потому что оба понимают, вероятно: прикосновение нарушит зыбкий паритет. Поэтому он готов ударить её, а она – вульгарна и настойчива, но это им не мешает.

Она побеждает в этой странной игре. И это оказывается очень интересно: вписываться во все его углы, втекать в эти выемки – у ключиц, под ребрами, у бедер, заполнять их собой, легко совмещаясь с незнакомым телом.

Я поднимаюсь в свою комнату. Прислушиваюсь: ну, наконец-то ! Хоть какая-то разрядка.

– Merde! Espece de con! Vieux salaud! * – ишь, как она разошлась.

Профессор только довольно хмыкает в ответ.

– Va te faire enculer!*

– Не думаю, что тебе это понравится, Розмерта. И потом, с кем? Проведать Люциуса в Азкабане?

– С каких это пор ты стал понимать французский? – переводит дух Розмерта.

– Беда, милая моя: у меня хорошая память, и я попросил мадам Максим перевести мне несколько особенно примечательных и часто употребляемых тобой выражений.

– Ах ты…

– Я даже не представлял, что тебя так привлекает мысль о гомосексуальных отношениях… Особенно в отношении меня.

– Ах ты…– только и может повторить она.

– Ах. Я. Кстати, мадам Максим просила выразить тебе свое восхищение: она никак не ожидала, что англичанка может так досконально знать…

– Я не англичанка!

– Ну да, конечно, у тебя не кровь, а коктейль.

Тишина.

Я борюсь со сном: ну интересно же знать, чем все закончится. И пока из-за стены доносятся только её жалобные вздохи, только его приглушенное “ммм”, и шорох простыней, никогда не могла понять, почему у неё такие …громкие…простыни, неважно – можно полежать и помечтать.

Маленькая чайная. Где-нибудь в Девоншире. Выпечка и пара девочек-официанток. Никаких магов, оборотней, зельеваров. Никаких “мальчиков на год”. Ни одной ведьмы в округе, ни одной! Тихая размеренная жизнь. Переданных Снейпом галеонов, даже если перевести их в фунты, вполне должно хватить.

Теперь я смогу себе это позволить. К тому же, я знаю, что скоро буду ей не нужна.

– О-о-о, еще, еще, – захлебывается за стеной Розмерта.

Мужской шепот.

– Что ты сказал? Нет-нет, не останавливайся…

– Это. Невыносимо. Выходи. За. Меня. Замуж.

Черт. Он все-таки сказал это! Первый мужчина, который сказал ей это! Который не побоялся сказать ей это! И, уж насколько я могу понять, а уж я могу понять, поверьте, каждое слово сопровождалось движением, толчком в её теплых глубинах, сладко ублажающим её ведьминскую сущность, отключающим её изворотливый ум…

– Да…да…

– Повтори.

– Да!

Ну, Северус Снейп! Я даже выпью за твоё здоровье глоток остывшего чая.

Наверное, я так ждала этого, что услышанное обессиливает меня, и я проваливаюсь в сон – короткий, как обморок.

А они уже разговаривают – тихо и лениво.

-…Совет Попечителей…

– Опять?

– Не наш Совет. Дурмштранга. Мне предложили пост директора.

Розмерта замирает. Мало того, что она наговорила глупостей… Лучше не думать о ведьмовском слове, данном в тот момент…

А теперь еще и Дурмштранг!

– И?

– Поедешь со мной?

Она молчит. Снейп приподнимается на локте и заглядывает ей в лицо.

– Из-за этого я и задержался, они совещались почти пять дней, школу надо восстанавливать практически с нуля.

– Никуда я не поеду.

– Я так и думал…

– Правильно думал.

– …поэтому отказался.

– Что?

– Ну… – тянет Снейп, – в этом году мне все-таки достанется кафедра ЗОТС. Если Альбус не передумает.

Всё просто ужасно. Почему она вдруг стала настолько уязвима? Почему так хочется плакать?

– Если ты остаешься здесь… Давай обсудим это с утра.

– Хочешь спать?

– Ужасно.

– Спи, Розмерта. Спи.

Я слышу, как они возятся, укладываясь поудобнее, как он опять шепчет что-то, и она тихо смеется в ответ.

Через полчаса кровать чуть слышно скрипит, Розмерта осторожно перекладывает его руку со своего плеча на подушку и встает.

О! Начинается. Звякает замок сундука. Она всхлипывает. Тишина. Шорох. Приглушенное – чтобы не разбудить его – “О!” Я слышу, как она роется в вещах.

– Аccio шнурок, – шепотом.

Плохо дело, если она дошла до использования палочки в собственной спальне.

Быстрый стук в дверь. Ну, держись, Филиппа.

– Пип, проснись!

– Да, мадам?

– Пип, ты не заходила ко мне? Не трогала…не видела…мой шнурок?

– Зачем он мне, мадам?

Слезы стекают по её лицу – как будто открыт кран, ровными непрекращающимися ручейками.

– Пип, это надо прекратить.

И тут я в первый раз возражаю ей – словами, а не действиями.

– Вы уверены, мадам?

– Да. Нет. Не знаю. Ох, Пип…

Она утыкается в мое плечо и начинает плакать взахлеб, как маленькая девочка.

Вот всё и кончилось, Розмерта. Глупая игра, которую ты затеяла неведомо когда и неизвестно почему. Три последних месяца и я, и он пытались придумать, как остановить тебя. И, похоже, нам это удалось.

Ничего в твоей внешней жизни не изменится – ты по-прежнему будешь хозяйкой в своих ненаглядных “Метлах”, не поволочет же он тебя в слизеринские подземелья, на самом-то деле? Изменится только кое-что внутри, и только потому, что пора. Пора.

Почти год я следила за вами, сопоставляя и сравнивая. Я знаю, что твой шнурок действительно нельзя восстановить, слишком много в нем древней магии, которая годами переворачивала твою жизнь. Знаешь, если бы я не была так уверена в вас – я бы ни за что не отдала шнурок Снейпу.

Просто я хочу, чтобы ты была счастлива немного по-другому, Розмерта. И это будет неплохо, а, скорее, очень хорошо, поверь мне, любимая моя ведьма.

Может быть, я даже не уеду в этот чертов Девоншир – просто потому что я хочу увидеть, как ты будешь счастлива с ним.

Я отвожу взгляд от твоей лохматой головы – в дверях, прилепившись, как всегда, к косяку стоит Снейп – босиком, голые ноги торчат из-под мантии, бледное лицо, все как обычно.

Кроме одного: он смотрит на тебя и продолжает улыбаться.

И я знаю, что я права, Розмерта.

Конец